5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - Анатоль Франс

Шамбри. И это голубое платье удивительно к вам шло.

Жермена. Вы находите? А один мой старый друг, из тех, что сидели у меня в ложе, сказал: «Это платье совсем вам не к лицу. В голубом вы далеко не так красивы, как в розовом». И признаюсь вам, господин Шамбри, я была тронута и польщена этим замечанием, потому что верю в его искренность, потому что почувствовала в нем откровенность и истинное желание видеть меня красивой.

Шамбри. Это вам сказал карлик!

Жермена. Карлик?

Шамбри. Да, барон Микиэльс. Он разговаривает с вами с нарочитой откровенностью. Уверенность, с какою он судит о ваших туалетах, покоряет вас. А ведь он дальтоник. Право же, дальтоник. Он не отличает красного от зеленого. Однажды на выставке картин я видел, как он восхищался вишнями, писанными Мадленой Лемер. Он принял их за сливы. Судите сами, как может этот гном оценить нежный румянец ваших щек, который так восхитительно растворяется в белизне вашей шейки…

Жермена. Милый господин Микиэльс! Он такой хороший, такой преданный друг.

Шамбри. Не верьте ему! Он мрачный, недоброжелательный человек — вот и все. Зачем вы постоянно окружаете себя чиновниками, финансистами, военными и позволяете стеречь себя этим нелепым и лютым стражам? Вас никогда нельзя застать одну.

Жермена. Однако сейчас, мне кажется…

Шамбри. Ну, в кой-то раз, у вас в гостиной… Двери… Сколько у вас тут дверей!

Жермена. Четыре двери. Гостиная как гостиная. Уж не воображаете ли вы…

Шамбри. Ах, скажите! Да, воображаю…

Жермена. Я не знаю ваших вкусов по части обстановки. Что касается меня, мне нравятся комнаты светлые, простые, незагроможденные.

Шамбри (встает и разглядывает вещицы на полке, в горке, на столе). У вас есть вкус, вы понимаете искусство. Правда! Можете мне поверить. Я в этом знаю толк.

Жермена. Я вам верю.

Шамбри. У вас хорошие, вещи. Прекрасные курильницы старинной работы. Старый китайский фарфор, севр… селадон… бисквит…[144] (Берет со стола шкатулку.) Вот шкатулка работы Мартена, с миниатюрой на полосатом фоне, напоминающем прабабушкины платья, — как она приятна и на глаз и на ощупь! Я люблю безделушки, которые хочется взять в руки, которые поддаются ласке. Эта миниатюра — портрет какой-то известной женщины. Это… это… сейчас… припомню.

Жермена. Говорят, это мадемуазель Фель.

Шамбри. Вот-вот. Она напоминает пастель Латура.

Жермена. Ах, вот как — вы знаете пастель Латура? Не ожидала!

Шамбри. Это вас удивляет оттого, что вы живете среди дикарей… Вы любите миниатюры? Я спрашиваю потому, что, если вы их любите, я могу вам показать довольно красивые, — у себя дома.

Жермена. Да, миниатюры я люблю, но не настолько, чтобы…

Шамбри. Разве уж нужно их любить «настолько», чтобы прийти взглянуть на них завтра, от пяти до шести на Вандомскую площадь, дом восемнадцать, первый этаж, налево, три ступеньки. (Берет со стола книгу.)

Жермена. Взгляните на то, что у вас в руках.

Шамбри. Вижу — сафьяновый переплет… золотой обрез… восхитительно!

Жермена. Не говорите, что я вам это навязала, вы его взяли сами. Давно сказано: от судьбы не уйдешь. Вот вы и пошли ей навстречу. Вы держите в руках не что иное, как альбом. Да, под сафьяном скрывается альбом. Я не хуже и не лучше других… У меня тоже есть альбом. (Протягивает ему перо.)

Шамбри (перелистывает). Вижу. Альбом. И, сказать по правде, если вообще допускать альбомы, — ваш недурен… Фальгьер, Поль Эрвье, Массне… Анри Лаведан, Поль Бурже, Дешанель, Людовик Галеви[145]… Сливки общества! Веленевые страницы испещрены знаменитыми именами… Гм! Кое-где мелькают и менее громкие. Если не ошибаюсь, над Жанвье-Дюпоном, полковником Эрпеном… и Полем Флошем не сияет ослепительный ореол славы. Вы смешиваете в одном альбоме и знаменитых и безвестных…

Жермена. Так и надо. Я вам объясню. Иногда… о, довольно редко, но все же иногда светские люди, знаете, пишут в альбомы довольно милые вещи. Знаменитости — никогда. Можете сами убедиться. Посмотрите, что написал Жюль Леметр, Пальерон, Сарду, Вандерем.

Шамбри (перелистав и прочитав про себя несколько страниц). Да, вы правы… Незначительно, слабо… ничтожно…

Жермена. А Дюма! Прочтите, что написал Дюма… В начале… На самом верху… вот…

Шамбри (читает вслух). «Трубы прочищают с наступлением холодов. Александр Дюма-сын».

Жермена. А пониже… Прочтите, что написано пониже…

Шамбри (читает вслух). «Любовь расцветает от слез. Поль Флош».

Жермена. Вот это — мило.

Шамбри. Да, мило. И это пробуждает в памяти какое-то давнее впечатление. Какое-то давно пережитое чувство… А чем занимается этот господин Флош?

Жермена. Не знаю хорошенько. Кажется, служит в «Обществе торцовых мостовых». (Видя, что Шамбри закрывает альбом.) О, теперь ваша очередь. Не отделаетесь! Пишите…

Шамбри (опять раскрывает альбом). Особенно грустно делается не от того, что написано, а от вида незаполненных страниц. Когда смотришь на них, — думаешь о будущих глупостях, о жалких, неуклюжих, уродливых мыслях, которые время принесет с собою (пишет) и запечатлеет здесь. Досадно до слез!

Жермена. Пишите!

Шамбри. Готово, сударыня, готово!

Жермена. Что вы написали? (Шамбри передает ей альбом. Жермена читает вслух.) «Любовь — ручей, в котором отражается небо». Прелестно!

Шамбри. И я действительно так думаю. Да, я думаю, что если бы нашу жизнь не украшала любовь, можно было бы умереть с тоски и отчаяния. В глубине души я сентиментален, я мечтатель.

Жермена. «Любовь — ручей, в котором отражается небо». Чудесно. Но ведь если небо и остается на месте, вода-то утекает. Вы себя ни к чему не обязываете.

Шамбри. Голубой ручей беспрестанно возрождается и беспрестанно течет журча. В его струях отражается мерцание звезд…

Жермена. А скажите: ручей этот течет из родника?

Шамбри. Гм…

Жермена. Не берет ли он скорее начало в маленьком цинковом резервуаре, от которого у вас имеется ключ и который вы закрываете, как только вам вздумается — в любой вечер, перед прогулкой?

Шамбри. Вы неблагоразумны; вы почти что повинны в издевательстве над любовью.

Жермена. Я не издеваюсь над любовью. Я издеваюсь, самое большее, над вашим ручейком.

Шамбри. Это нехорошо с вашей стороны. И тем более, что вы представить себе не можете… Если бы вы только знали…

Жермена. Да, но беда в том, что я ничего не знаю.

Шамбри. Вы считаете меня неспособным на чувство, на нежность?

Жермена. Признаюсь, у меня нет на этот счет никакого мнения.

Шамбри. Есть! Есть! Потому что я не прикидываюсь грубовато откровенным, как барон Микиэльс, потому что я не таращу глаз, как старик советник Биллен, потому что не рыдаю возле вас, в тиши, целыми вечерами, как доблестный полковник Эрпен, — вы воображаете, что я равнодушен, что мне не дано вас оценить, что я не замечаю, как вы прелестны, восхитительны, божественны.

Жермена. Я ничего не воображаю, поверьте, прошу вас.

Шамбри. Вы ошибаетесь во мне, вы мне не верите. Хотите, я скажу вам — почему? Потому, что в делах любви вы держитесь за старинную традицию, за установленные формы, за светские приличия. Вы требуете, чтобы за вами ухаживали методически, вы благоволите к серьезным, корректным поклонникам. Это заблуждение. Как терзают женщину эти господа, когда добьются ее… Не попадайтесь им в лапы; это было бы преступлением.

Жермена. Были вы на выставке акварелистов? В этом году она очень удачна.

Шамбри. Почему вы не верите, что я вас люблю? Потому ли, что я не говорил вам об этом? Так иногда ведь об этом говорят мало именно потому, что много об этом думают.

Жермена. Скажу откровенно, господин Шамбри: даже если бы вы и говорили мне об этом, — я все равно не поверила бы.

Шамбри. Почему?

Жермена. Потому что достаточно вам оказаться возле женщины, и вы говорите ей об этом, как говорят: «Пошел дождь» или: «Сегодня хорошая погода». Для вас это имеет так же мало значения… Вы и не собирались этого говорить, а скажете — и тотчас же забудете. Это просто из вежливости.

Шамбри. Нет… Вовсе нет!