Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю - Наталья Лебина

Большинство молодых семей, как и в 1930-х годах, не могли позволить себе иметь больше одного ребенка из-за отсутствия жилья и малых заработков. Мало чем помогали и скромные пенсии инвалидов войны. Это заставляло в условиях сурового закона об абортах пользоваться услугами нелегальных абортмахеров либо, как ни трагикомично это звучит, обращаться к представителям высшей власти для разрешения вопросов частной жизни. Осенью 1949 года молодая пара, где главой семьи был инвалид войны, передвигавшийся на костылях, вынуждена была написать письмо с просьбой о разрешении прервать беременность тогдашнему Председателю Президиума Верховного Совета Н.М. Швернику. В результате «по личному указанию тов. Шверника Н.М.» в порядке исключения аборт был сделан685.

Советские женщины в течение десяти послевоенных лет, до 1955 года, жили под страхом нежелательной беременности и наказания за избавление от нее. Эта ситуация, запрограммированная уже в конце 1930-х годов законом о запрете абортов, была усугублена условиями войны и изменениями в советском брачно-семейном законодательстве, прежде всего Указом 1944 года. Почти каждая женщина, фертильный возраст которой пришелся на середину 1930-х – середину 1950-х годов, имела в своей биографии историю, связанную с нелегальным абортом. Петербурженка 1925 года рождения, респондентка финской исследовательницы А. Роткирх вспоминала о событиях 1954 года:

«Саша поговорил со знакомым фельдшером. Тот, как узнал – пятый месяц, отказался, сказал, без больницы не обойтись. Потом я нашла девчонку, которая делает аборты. Велела приготовить хозяйственное мыло кипяченое. Я все приготовила, она пришла, влила это мыло и сказала: “Воздух попал, будет знобить”. Так и вышло: пришел Саша и сразу все понял, что я уже готова. Знобило, поднялась температура 40, плод не идет, и на другой день тоже. Вызвали скорую. Саша убежал – за аборт очень строго судили. В больнице сказала, что сделала аборт сама, внимания никакого, только при обходе спрашивали – не родила? Нет, пусть рожает – и все. Лежу уже три дня, температура 40, стала уже разлагаться, пошла вонь от меня, в палате стали жаловаться – не могут есть. Запах по палате. И никто ничего. Сделала сама – и выкарабкивайся как можешь. Я просила сестричку, чтобы меня перенесли в коридор. Зима, холодно, но хоть я мешать никому не буду. Сестры перенесли меня в коридор. Одна в большом холодном коридоре. Зима, одеяла тонкие. На меня наложили матрас, чтобы не замерзла. Я лежала так уже три дня, вся разлагалась. Никто не подходил. Плод давно не бился, понимала, что это конец. Утром подошла ко мне медсестра… И она сжалилась надо мной, сделала два укола в ноги, и я стала тужиться, развернулась, ухватилась за стенку кровати и родила. Потом спросила, кто там, она ответила, кусок мяса, ничего понять нельзя. Так закончились вроде мои мучения. Но это только казалось, еще две чистки, и вышла я из больницы, как говорится, тонкая, звонкая и прозрачная»686.

Следует отметить, что в художественном нарративе эпохи большого стиля проблема абортов отражена крайне скупо и в основном в контексте властного дискурса. В романе В.Ф. Пановой «Времена года» (1953) невестка главной героини Дорофеи Куприяновой делает аборт из-за неурядиц в семейной жизни. Свекровь, понимая безвыходность положения молодой женщины, тем не менее реагирует на ситуацию довольно странно: «Дорофея спросила резко: – Какой негодяй тебе это сделал?»687 Действительно, и после войны сталинское руководство не собиралось менять свое отношение к аборту, по-прежнему расценивая его как социальную аномалию, с которой предполагалось бороться в первую очередь с помощью уголовного наказания. В мае 1950 года на заседании коллегии Министерства юстиции СССР был заслушан вопрос о «судебной практике по делам о производстве абортов». Участники заседания неоднократно поднимали вопрос о необходимости «проявить в судах больше жестокости, привлекать к ответственности и судить мужей… проводить показательные суды, в том случае если аборт заканчивался гибелью женщины»688.

Но в начале 1950-х годов количество абортов неуклонно росло даже в условиях уголовной ответственности за их осуществление. В 1950 году в Ленинграде, например, медики зафиксировали 44 600 абортов, а в 1954 году – уже 60 100. В это время произошло 43 100 и 48 400 родов соответственно. Еще более впечатляют следующие данные: в 1950–1954 годах из 243 500 абортов лишь 20,7 % были сделаны по медицинским показаниям. Остальные 190 000 произошли вне больничных условий, то есть путем самоабортирования. Правда, криминальными считались 16 900 абортов, то есть чуть более 6 % от общего числа. В это же время было официально зарегистрировано 533 факта смерти от искусственных выкидышей689. 81,5 % женщин, решившихся прервать свою беременность, по данным 1954 года, состояли в браке, при этом многодетность не являлась причиной отказа от рождения ребенка. Напротив, у 28 % сделавших аборты вообще не было детей, а 44 % имели всего одного ребенка. Нежелание стать матерью регламентирующие инстанции объясняли недостатком детских учреждений – яслей и детсадов, так как большинство женщин «хочет участвовать в общественном производстве и воспитывать детей, не отрываясь от работы».

Это соответствовало основному постулату гендерного порядка эпохи большого стиля, согласно которому сексуальность могла быть реализована только посредством деторождения, а интимная жизнь должна была протекать лишь в подконтрольных государству формах.

В течение почти двадцати лет власти рассматривали аборт по самостоятельному желанию женщины как патологию. В этом контексте модифицировались формы социальной работы в сфере репродуктивности населения: был совершен переход от заботы, комплекса медико-охранительных мер по поддержанию женского здоровья к жесткому контролю, опиравшемуся на конкретные карательно-правовые реалии эпохи большого стиля. Одновременно в условиях послевоенной повседневности население стало явно стремиться к смене кодов своей гендерной идентичности, ранее ориентированной в основном на выполнение репродуктивной функции. Навязанные властью стандарты сексуального поведения, признававшие интимную жизнь лишь в конституированных, подконтрольных государству формах, обретали патологические черты. В сконструированном сталинской властью гендерном порядке вызревало конфликтное напряжение.

ГЛАВА 3. ДОСУГ В КОНТЕКСТЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО НОРМИРОВАНИЯ

Официально признанные и нередко законодательно утвержденные нормы относительно легко реализуются в областях повседневной жизни, связанных с публичным пространством. К числу же якобы непосредственно не регулируемых сфер повседневности относится свободное время горожанина, проводимое им вне строго регламентированного производственного процесса. Тем не менее связь поведения человека в часы досуга с ментальными стандартами несомненна, и потому так объяснимо стремление государства ввести нормирование и в этих сферах.

Внерабочее время всегда ассоциируется со сферой приватности, с элементами свободы и неподконтрольности. Но нормализующее вмешательство власти прослеживается и здесь. Ведь объем, структура и содержание досуга являются показателями культурных ориентиров населения, во многом влияют на его поведенческие реакции. Не случайно в обществах индустриального толка возник вопрос о регулировании досуга косвенным, но вполне цивилизованным путем – посредством законодательства о продолжительности рабочего дня. Такую же попытку осуществили и большевики, в числе первых нормативных актов которых был декрет о восьмичасовом рабочем дне. Внешне он носил буржуазно-демократический и филантропический характер. И тем не менее этот документ представлял собой своеобразное средство управления частной жизнью, что наиболее отчетливо проявляется при рассмотрении феномена свободного времени молодых рабочих. Выбор данного слоя городского социума для демонстрации процесса нормирования сферы досуга подробно объяснен в моей книге «Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920–1930-е годы»690.

Свободное время – нормы объема

Введенные восьмичасовой рабочий день для лиц старше 18 лет и шестичасовой для несовершеннолетних (а для 14–16-летних и вообще четырехчасовой) могли гарантировать наличие у населения 16–18 часов свободного времени. Однако эти законодательные инициативы не соответствовали реалиям Гражданской войны и военного коммунизма, когда в увеличении продолжительности рабочего дня были заинтересованы государственные структуры. Возвращение в 1921 году к нормам мирной жизни сопровождалось реализацией декларированных в 1917 году трудовых прав молодежи. Большинство нормализующих суждений того времени было направлено на создание условий для увеличения объема досуга. Уже в феврале 1921 года ВЦСПС разработал правила труда лиц, не достигших 18-летнего возраста, согласно которым юноши и девушки от 14 до 16 лет должны были работать на производстве не более 4 часов, а 17–18-летние – 6 часов691. Однако на пути проведения в жизнь этих нормативных положений стояло немало трудностей: хозяйственники в условиях хозрасчета не желали держать на предприятиях нерентабельную группу производственников. При этом 4– и 6-часовой рабочий день не хотели устанавливать не только частники и концессионеры, но и вполне лояльные к советской власти «красные директора». Комсомольская периодическая печать 1921 года была переполнена жалобами подростков на эксплуатацию в условиях социалистических предприятий. По 7 часов работали 15-летние девушки на ивановских бумагопрядильнях, по 8 – на Саратовской канатной фабрике692. Нарушения трудового законодательства были замечены на московском заводе «Гужон» и на петроградском Северо-механическом693. В конце лета 1921 года ВЦСПС обратился с наказом к фабрично-заводским комиссиям по охране труда, отметив, что «тяжелый труд в детстве загонит рабочего в могилу и лишит нас здоровой рабочей силы взрослого человека»694.