Я никогда и нигде не умру - Этти Хиллесум

Знаю, мне еще предстоит сделать выбор. И это будет очень трудно. Если я хочу писать, если хочу попытаться описать все, что настойчиво требует от меня слов, тогда я должна намного дальше, нежели сейчас, отойти от людей, должна больше бывать наедине с собой. Тогда надо накрепко запереть дверь и принять кровавый и одновременно упоительный бой с кажущейся мне едва преодолимой материей. Отойти от маленького общества, дабы суметь обратиться к большому. Речь вообще-то не о том, чтобы обратиться к какому-то обществу. Это чисто поэтический порыв — хотеть материализовать изобилие переполняющих тебя образов. Это ведь настолько естественно, что не требует никакого объяснения. Иногда спрашиваю себя, разве я не испробовала жизнь до конца, до самого ее донышка. Я живу, наслаждаюсь и перерабатываю все вплоть до основания, без остатка. А может, ради творчества все-таки нужен вот такой не пережитый, неистраченный остаток, из которого и возникает напряжение, стимул к творчеству?

Я много, в последнее время очень много беседую с людьми. Пока что говорю образней и отточенней, чем пишу. Временами думаю, что должна не растрачивать свое время на разговоры, а, незаметно уединившись, искать на бумаге свой собственный путь. Одна часть меня тоже хочет этого, другая же не может решиться и растрачивает себя в словах среди людей.

«Макс, ты видел ту глухонемую женщину на восьмом месяце с мужем-эпилептиком?» Макс: «А сколько женщин на девятом месяце в этот момент в России выгнаны из своих домов и берутся за оружие».

Мое сердце — наполняющийся все новыми потоками страданий желоб.

Йопи, сидящий под звездным небом на пустоши, во время разговора о доме, о тоске по дому: «У меня нет никакой тоски, я ведь дома». Многое я тогда извлекла из этого «быть дома». Человек под небом — дома. Если ты все несешь в себе, то ты дома на любом клочке этой Земли.

Я часто, и сейчас тоже, кажусь себе кораблем, на борту которого находится ценный груз. Обрублены канаты, и корабль плывет, свободно плывет от берега к берегу, и весь этот груз плывет с ним. Нужно самому себе быть отечеством. Я провела с ним два вечера, прежде чем смогла заговорить об интимнейшем из интимнейшего. Мне так хотелось сказать ему об этом, словно я хотела сделать ему подарок. И тогда там, на огромной пустоши, опустившись на колени, я рассказала ему о Боге.

Конечно, доктор не прав. Наверное, раньше меня бы что-то подобное вывело из равновесия, но теперь я научилась видеть людей насквозь и иметь собственную точку зрения. «Вы ведете слишком духовную жизнь. Вы не даете волю своим страстям и отказываетесь от элементарных вещей». Я чуть не спросила: «Разве я могу прямо здесь лечь с вами на диван?» Это бы прозвучало не особенно тактично, но его монолог метил в этом направлении. И после: «Вы не живете в реальности». Все совсем не так, как утверждает этот человек. Безусловно, реальность. Но реальность в том, что по всей земле мужчины и женщины не могут быть вместе. Мужчины на фронтах. Лагеря. Тюрьмы. Разлука. Вот она, реальность. И с ней нужно справляться. Нужно ли в одиноком, тщетном томлении совершать грех Онана? Почему любовь, которую не можешь подарить одному человеку противоположного пола, не превратить в силу, которая поможет людям и которую опять же можно назвать любовью? И стремясь к этому, разве ты не находишься на реальной почве? Разумеется, реальность не такая конкретная, как постель с мужчиной и женщиной. Но есть же и другие реальности? Это выглядит так наивно и убого, когда пожилой мужчина в это время, Бог мой, в это время несет что-то о наслаждениях жизни. Охотно попросила бы его подробнее объяснить, что он под этим подразумевает.

«После этой войны, кроме потока гуманизма, на мир также обрушится поток ненависти». И тогда я снова поняла, что буду воевать с этой ненавистью.

22 сентября [1942]. Надо жить с самим собой так, будто ты живешь с целым народом, и изучать в себе все хорошие и скверные свойства людей. И если ты хочешь простить плохое другим, сначала прости его себе. Это, наверное, самое трудное, чему надо еще человеку учиться. Я часто предлагаю другим (раньше и себе тоже, теперь уже нет) простить себе свои ошибки и заблуждения. К чему в первую очередь относится умение их признать и великодушно с ними примириться.

Я бы с радостью жила, как полевые лилии. Если правильно понять это время, можно было бы у него научиться жить так, как живет полевая лилия.

Как-то раз я записала в своем дневнике, что хотела бы кончиками пальцев ощупать контуры этого времени. Я тогда не знала, как вообще следует подходить к жизни. Не знала по той причине, что не пришла еще к жизни в самой себе. Произошло это, когда я села за этот письменный стол. А потом внезапно я была брошена в средоточие человеческих страданий, на один из маленьких фронтов, разбросанных по всей Европе. И там я вдруг испытала вот что: я начала вычитывать наше время и много больше, чем только время, из человеческих лиц, из тысячи жестов, небольших высказываний, историй чужих жизней. Я заметила, что могу читать в других, потому что научилась читать в себе. При этом, когда чувствительными кончиками пальцев я двигалась вдоль контуров этого времени, мне и вправду часто бывало не по себе. Как это вышло, что обнесенный колючей проволокой кусок пустоши, сквозь который пронеслось столько судеб, потоки человеческого горя, я вспоминаю чуть ли не с умилением? Как случилось, что моя душа там не помрачнела, но, напротив, просветлела? Там я вычитала суть этого времени, и оно больше не кажется мне бессмысленным. Я так сильно любила жизнь здесь, за этим письменным столом, среди моих писателей, поэтов, цветов. И там, в бараках, наполненных взбудораженными, гонимыми людьми, я нашла подтверждение этой любви. Жизнь в тех продуваемых ветром бараках ни в коем случае не противоположна жизни в этой уютной, тихой комнате. Ни на одно мгновение я не была отрезана от жизни, которая будто бы уже и закончилась. Нет, она продолжается, сливаясь в сплошное, наполненное смыслом единое целое. Как должна я когда-нибудь все это описать? Описать так, чтобы другие люди смогли прочувствовать, как прекрасна, бесценна и справедлива, да, справедлива жизнь в своей основе. Может быть, однажды Бог даст мне для этого простые слова? И настолько же яркие, страстные, сильные. Но в первую очередь — простые. Как несколькими полными любви, легкими и все же уверенными касаниями между пустошью и небом нарисовать эти бараки? И как подать другим множество человеческих судеб, которые надо расшифровывать, как иероглифы, штришок за штришком, пока в конце концов не получится большое, отчетливое, понятное целое, обрамленное пустошью и небом?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});