Мой муж – коммунист! - Филип Рот

– Ну, ты молодец! Это ж надо, как здорово!

– Так-то вот! – усмехнулся Томми. – А почему? Потому что он прямо тут, на месте учится!

– Главное – у кого! – с гордостью проговорил Брауни.

– Пускай учится, займет потом мое место.

– Ладно, Том, мне на работу надо. Я побежал, – сказал Брауни. – Рад был познакомиться, – добавил он для меня.

– Ну, я тоже рад был познакомиться, – отозвался я тоном взрослого, который говорит с ребенком. – Когда вернусь сюда через десять лет, – сказал я, – здесь и увидимся.

– Да чего там, – подтвердил Том, – конечно, тут он и будет.

– Нет, нет! – обернувшись с дороги, по которой шагал уже прочь, крикнул Брауни, впервые беззаботно рассмеявшись. – Томми еще будет тут сидеть. Разве нет, Том?

– Поживем, увидим.

На самом деле через десять лет на этом месте предстояло сидеть Айре. Он тоже прошел обучение у Томми, когда попал в черный список, лишился работы на радио и, оказавшись один в своей хижине, нуждался в источнике дохода. Здесь Айру и постигла его внезапная кончина. У него разорвалась аорта как раз тогда, когда он, сидя на том же плоском камне, где сиживал прежде Томми, продавал туристам и их детишкам образчики минералов и при этом приговаривал: «Леди, вот, смотрите, полдоллара за пакетик для ваших мальчиков – они идут уже, вон они, возвращаются. И это не просто камни, они особые, прямо из шахты, в которой я вкалывал тридцать лет!»

Так, смотрителем каменного отвала, Айра и окончил свои дни, и все местные старожилы называли его Гил; даже зимой ему целыми днями приходилось торчать на улице, иногда за доллар-другой помогая особо изнеженным туристам развести костер. Но я не знал этого, пока Марри, сидя у меня на веранде, не поведал мне о дальнейшей судьбе брата.

В тот второй мой визит к нему, когда я собирался уже возвращаться – мне день, кажется, до отъезда оставался, – к Айре в Цинк-таун на выходные приехал Арти Соколоу с семьей. Жена Арти, Элла Соколоу, была тогда беременна, причем месяцев этак семь с лишним; это была темноволосая, веснушчатая жизнерадостная женщина, отец которой, иммигрант из Ирландии, работал, как сказал мне Айра, в Олбани водопроводчиком и был из этаких типичных увальней-идеалистов, словно губка пропитанных патриотизмом. «Что «Марсельезу», что «Звездно-полосатый стяг», что русский гимн, – со смехом рассказывала в тот вечер Элла, – ему все едино: заиграют – сразу вытянется во фрунт».

У Соколоу было двое детей – мальчики-двойняшки шести лет, и вечер начался вполне безобидно: сперва устроили игру в футбол, судил которую (по мере разумения) сосед Айры Рей Швец, потом на пригорке над прудом устроили пикник, где все, включая Рея, поедали снедь, привезенную Эллой из города, но кончилось дело тем, что Арти Соколоу и Айра грудь в грудь сошлись у пруда и так друг на друга орали, что я пришел в ужас.

Я сидел на расстеленном для пикника одеяльце и говорил с Эллой о книге Говарда Фаста «Мои прославленные братья», которую она только что прочла. То был исторический роман о древней Иудее, точнее, о борьбе Маккавеев против сирийского царя Антиоха Епифана во втором веке до нашей эры; я его тоже читал и даже делал по нему доклад на школьном семинаре, руководил которым брат Айры, мой учитель словесности.

Элла слушала меня так, как она слушала каждого: внимала чуть не с открытым ртом, словно твои слова питают ее, греют ей душу. Я витийствовал, должно быть, минут пятнадцать, слово в слово повторяя интернационалистически-прогрессивное эссе, написанное для мистера Рингольда, и все это время Элла всячески давала мне понять, что ничего более интересного ей никогда в жизни слушать не приходилось. Я знал, как высоко Айра ценит ее в качестве стойкого и несгибаемого борца, и мне хотелось, чтобы она тоже восхитилась мной как борцом. Все в ней, начиная с происхождения и до благолепия беременности, даже какие-то ее случайные жесты (она как-то так все ручками всплескивала, отчего представлялась мне удивительно непосредственной и раскованной) – ну, то есть весь ее облик возводил ее на пьедестал героической авторитетности, и я очень старался не ударить перед нею в грязь лицом.

– Я читал Фаста, и я Фаста уважаю, – втолковывал я ей, – но я думаю, он делает слишком большой упор на борьбе иудеев за возвращение к прежним условиям жизни, к традиционным устоям времен послеегипетского рабовладения. В книге слишком много внимания уделяется чисто националистическим мотивам…

И как раз в этот миг я услышал, как Айра кричит:

– Да ты просто наложил в штаны! С перепугу вы все к черту бросили и разбегаетесь по норам!

– Ну, выкинули, да-да, выкинули! – кричал в ответ Соколоу. – Но никто ж не знает, что мы это выкинули!

– Но я-то знаю!

Ярость в голосе Айры заставила меня прекратить умные речи. У меня вдруг все из головы вылетело – все, кроме невозможной, невероятной истории, рассказанной бывшим сержантом Эрвином Гольдштеином на кухне в Мейплвуде, про Баттса, парня, которого Айра пытался утопить в реке Шатт-эль-Араб.

Я спросил Эллу:

– Что там у них случилось?

– Ничего, главное – не мешать им, – отвечала она. – Надеюсь, они успокоятся. Главное, ты успокойся.

– Да я просто к тому, что надо бы узнать, из-за чего они ругаются.

– Кое-что пошло наперекосяк, и каждый винит в этом другого. Из-за каких-то деталей шоу поспорили. Успокойся, Натан. Ты просто мало еще повидал, как люди спорят. Ничего, угомонятся.

Но в это трудно было поверить. Особенно в отношении Айры. Он метался туда и сюда по берегу пруда, беспорядочно размахивал длинными руками, и каждый раз, когда снова поворачивался к Арти Соколоу, мне казалось, он вот-вот набросится на него с кулаками.

– Ну что ты лезешь с твоей дурацкой редактурой! – кричал Айра.

– Ну хорошо, мы это не выкинем, – отвечал Соколоу, – но мы тогда больше потеряем, чем сохраним!

– К чертовой матери! Пусть гады знают, что шутки кончились! Вставь все обратно, и дело с концом!

Я говорю Элле:

– Может, нам следует что-то сделать?

– Да я всю жизнь слушаю, как мужчины ссорятся, – сказала она. – Непрестанно друг друга ругают за проступки и упущения, которых, похоже, не могут не совершать. Если бы они начали друг друга бить – дело другое. А так следует просто держаться подальше. Начнешь лезть, когда они и без этого в таком возбуждении, – только подольешь масла в огонь.

– Ну, как скажете.

– Я смотрю, тебя воспитывали прямо под каким-то ватным колпаком.

– Разве? – удивился я. – Ну, я стараюсь, чтобы это было не так.

– Лучше всего к ним не лезть, – сказала она. – Во-первых, чтобы не унижать их достоинство, чтобы они успокоились самостоятельно, а во-вторых, всякое вмешательство только усугубит ссору.

Айра меж тем не унимался:

– Мы и кусаем-то их всего раз в неделю, Артур, а теперь, значит, наденешь на меня намордник? Чем же мы тогда занимаемся на радио? Карьерным ростом? Нам навязывают драку, а ты увиливаешь! Нас пробуют на прочность, Арти, а ты весь обделался и хочешь сбежать!

Зная, что ничего не смогу сделать, если эти два пороховых бочонка надумают взорваться, я, тем не менее, вскочил и, отбиваясь от бестолково мельтешащего Рея Швеца, бросился к пруду. В прошлый раз я написал в штаны. Нельзя допустить, чтобы это повторилось. Не лучше Рея представляя себе, чем предотвратить несчастье, я вбежал прямо на поле брани.

Ко времени, когда мы подскочили, Айра уже отступил и, намеренно отвернувшись, отходил прочь. Ясно было, что он все еще в ярости, но заметно было и то, как он изо всех сил старается себя сдерживать. Поравнявшись, мы с Реем пошли с ним рядом, а он, не обращая на нас внимания, то и дело принимался что-то быстро бормотать себе под нос.

Странная ситуация, когда он был рядом и в то же время где-то далеко, так беспокоила меня, что я в конце концов не выдержал:

– В чем дело? – И, когда он, похоже, меня даже не услышал, я задумался: что бы такое сказать, чтобы точно привлечь его внимание. – Со сценарием что-то?

Тут он внезапно вспыхнул и говорит:

– Если он снова это сделает, убью! – И это не было его обычной фразой, к которой он прибегал когда ни попадя. Как ни сопротивлялся я этому внутренне, трудно было не поверить его словам на все сто процентов.

«Баттс, – подумал я, – Баттс. Гарвич. Солак. Бекер».

На его лице было написано крайнее бешенство. Животная ярость. Злость, которая наряду со страхом действует на уровне инстинктов. Всё, кем он был, читалось на его лице; и кем он не был – тоже. С таким лицом, подумал я, и на свободе! Везет человеку. Довольно странная, надо сказать, даже пугающая мысль для мальчишки, в течение двух лет поклонявшегося своему герою, который служил для него воплощением добродетели; тогда я ее отбросил, едва лишь вышел из состояния крайнего волнения, но потом, через сорок восемь лет, Марри Рингольд дал ей очень весомое подтверждение.

Эва расставалась с прошлым, подражая Пеннингтону; для Айры выход был в грубой силе.