Пепел - Александр Проханов

Настала суббота. Народ вышел копать картошку. Стоял чудесный теплый день с бледно-синими небесами, солнечными лесами, которые голубели вокруг сквозь едва заметную золотистую дымку. Этот золотистый, едва ощутимый цвет близкой осени был повсюду – в палисадниках с «золотыми шарами», в тяжелых недвижных садах с повисшими от плодов ветвями, в темной реке, в которую вдруг падал желтый лист, и его сносило среди темных, с золотистой сердцевиной воронок.

На огородах было людно: мужчины, женщины, дети. Слышался звон ударявших в ведро клубней. Мужики лопатами ударяли в гряды, выворачивали комья земли с розовевшими гроздьями картошки. Женщины обирали клубни, сыпали сначала в ведра, а когда ведро наполнялось, перетряхивали его в мешок. Мешки стояли по всему огороду, и мужчины с кряканьем взваливали их на спины, несли в избу, опускали богатство в прохладный подпол.

Суздальцев и тетя Поля собрались в огород. Тетя Поля очень ослабела за последние дни. Похудела, тяжело дышала, отирала платком бледный влажный лоб. Ее глаза смотрели с тайной тоской и беззащитностью, словно она видела что-то близкое, неизбежное, тягостное, от чего не было защиты и спасения.

– Может, останешься, полежишь, – сказал Суздальцев, видя, как она с трудом достает из сарая пустые мешки, вытаскивает из сундука связку бечевок. – Я и без тебя управлюсь.

– Что ж мне, помирать ложиться? – сердито ответила она. – В работе разойдусь, полегчает. Работа – лучший дохтур.

Они вышли в огород. Картофельная ботва начинала чернеть, тянулись тучные гряды. Суздальцев всадил лопату под крайний куст, вывернул землю. Держал на лопате обильную сиреневую гроздь клубней. Тетя Поля потянула за ботву, выволакивая клубни на открытое место. Собиралась нагнуться, чтобы отломать картофелины от стеблей, но охнула, отпустила ботву. Стояла, покачиваясь, среди огорода, поводя невидящими глазами. Суздальцев поддержал ее, подставил ей перевернутое вверх дном ведро.

– Ну, куда ты хлопочешь. Сиди, я управлюсь. Сиди и командуй.

Он опустил ее на ведро. Она сидела, приходя в себя, отметала со лба упавшие седые волосы.

– Вот ведь как, Петруха. Сажала сама, а есть будут другие.

– Все не съедят, нам с тобой оставят.

И говоря это, он увидел Ольгу. Она вошла в огород, стояла, щурясь на солнце. На ней был нарядный жакет, короткая юбка, красивые туфли. На шее был повязан розовый шарфик. Волосы, черно-серебристые, с синим отливом, были заколоты костяной заколкой. Увидев ее, он почувствовал, как счастливо в нем все запело, возликовало. Как прекрасна она со своим смуглым лицом, вишневыми глазами, малиновыми приоткрытыми губами.

Как он любит ее.

– Вот бог послал помощницу, – тетя Поля поклонилась гостье со своего ведра. – Ступай-ка ты, милая, в избу, выбери одежку поплоше, обувку погрязней да возвращайся. Нам с Петрухой без тебя не справиться.

Ольга исчезла в избе. Через некоторое время появилась в изношенных башмаках, в которых Суздальцев ходил по грибы, в кухонном фартуке тети Поли, в просторной, выгоревшей на солнце куртке, в которой Суздальцев пахал землю. Голубой шарфик был повязан на голову, скрывая костяную красивую заколку. И вся она, в этих обносках, показалась Суздальцеву еще прекрасней. Он был счастлив тем, что на ней были его башмаки и его продранная во многих местах куртка.

– Я готова, – засмеялась она, видя его обожающие глаза. – Приказывайте, что делать.

Они шли вдоль гряды. Суздальцев вонзал лезвие лопаты так, чтобы не рассечь гроздь картофелин. Ольга, ухватившись за ботву, тянула. Он помогал лопатой, выворачивал землю, и на солнце появлялось семейство клубней. Фиолетовые, нежные, разных размеров. Продолговатые, круглые; не успевшие созреть, совсем маленькие, – и налитые, слегка запорошенные сухой землей. Среди твердых тяжелых картофелин попадался одинокий клубень, жалкий, полный мокрой слизи. «Матка», которая была посажена весной и отдала все свои силы молодым отпрыскам.

Ольга отряхивала землю, отламывала клубни, кидала в ведро. Петр слышал звонкий удар, от которого ему становилось весело. Тетя Поля со стороны смотрела на них, держа в руках связку веревочек.

– Я так боялся, что вы не приедете, – говорил он. – То и дело ходил вас встречать на автобусную остановку. Выходил на ту лесную дорогу, где мы с вами шли. К тому кусту, где мы собирали малину. К тому орешнику, где я сорвал и подарил вам сросшуюся троицу орехов. На том месте, где стоял ваш этюдник, еще остались три дырочки, и я их трогал пальцами. Как чудесно, что вы приехали!

– А я в Москве все думала, могла бы я, как вы, оставить дом, близких, круг знакомых, всю размеренную, уготованную мне жизнь. И кинуться опрометью в неизвестное. Стать крестьянкой, доить корову, топить печь, выращивать в огороде овощи. Позавчера в гостях у друзей я слушала одного искусствоведа, который вернулся из Италии. Он рассказывал о великолепных художественных галереях, о средневековых соборах. О показах современной моды. А я думала, мне все это почти не интересно. Я хочу опять увидеть ваше село, услышать ваш рассказ о том, как вы считали веники, как вас укусила оса, и как вы шли за плугом, словно Лев Толстой.

Тетя Поля смотрела на них. Когда они поравнялись с ней, она сказала:

– Петруха, я чего думаю-то. Давай я на тебя мой дом отпишу. Он хоть и старенький, а еще постоит. Сменишь внизу два венца, покроешь железом – и живи. Я долго не протяну, не стану тебе мешать. Вот ты себе невесту нашел. Поселитесь, детей нарожаете. Дом обставите по-городскому, по-модному. Будете меня вспоминать.

Она улыбалась жалобно и болезненно. Ему хотелось подойти, взять ее усталые, натруженные ладони, развеселить, утешить. Но ком подкатился к горлу, и он, боясь слез, отвернулся, туда, к горе, где стояли высокие кладбищенские березы.

Они выкопали пол-огорода. Суздальцев перенес в подпол три полновесных мешка. У тети Поли хватило сил, чтобы накормить их обедом. А потом она снова залегла на свою высокую, с металлическими шарами, кровать.

– Совсем нету сил, задыхаюсь. Пошел бы ты, Петруха, к реке. Там калинка растет. Принеси ягод, я заварю, выпью, может, полегчает.

Суздальцев взял холщевую сумку, кинул в нее нож. Отправились с Ольгой в лес за калиной. Она как копала картошку в разношенных башмаках и дырявой куртке, так и пошла за ним.

Дошли до реки. Обмелевшая с весны, она дрожала солнцем на перекате, омывала малый островок, с которого снялась стая куличков, с писком понеслась, отражаясь в воде белыми брюшками. Поднялись на крутой берег. На небольшом скошенном поле стоял стог клевера, темно-зеленый, начинавший темнеть, с красно-ржавыми вкраплениями цветов. От стога исходил пряный, дурманящий запах. Суздальцев, проходя мимо, вдруг решил, что на обратном пути здесь, у этого стога, он поцелует ее.

Они вошли в лес, которым порос высокий берег реки. Невидимая, она текла под кручей, и он подумал, что еще этой весной по реке двигался туманный ночной огонь, таяли снега, и он шел вдоль берега с другой женщиной, предвкушая неизбежную близость. И теперь все это казалось ненужным, полузабытым, заслонилось его новой влюбленностью.

В зарослях калины хозяйничали дрозды. Шумно скакали, обклевывали красные ягоды, мерцали стеклянными крыльями, серебристыми хвостами. Всей стаей шумно взлетели и скрылись.

Суздальцев наклонял ветки, срезал пучки ягод, передавал Ольге. Она осторожно погружала их в сумку. Калина на вкус была еще кислой, чуть едкой, не обрела ту сладость, какая возникает в ней после первых морозов.

Наполнив сумку, двинулись обратно.

Она говорила мечтательно:

– Хорошо бы поселиться здесь на недельку и порисовать. Здесь так красиво. Что ни взгляд, то пейзаж. А натюрмортами будут служить гроздья калины, картофельные клубни, чугунки на печке… А с вас и с тети Поли я сделаю портреты.

Они вышли на лужок. Стог приближался, зелено-красный, коричнево-черный. Суздальцев знал, что через несколько шагов ее поцелует.

– Я думаю, мои преподаватели будут довольны пейзажами и портретами.

Они приблизились к стогу, и он, сделав шаг в сторону, позвал:

– Подойдите сюда!

Она подошла, думая, что он собирается ей что-то показать. Он обнял ее за плечи, прижал к стогу. Клевер тихо вздохнул, расступился, принимая ее в свою глубину. Он наклонился над ней и поцеловал в пунцовые мягкие губы, дрогнувшие, а потом застывшие. Целовал ее долгим сладким поцелуем, с закрытыми глазами. Слыша, как дышит стог, как из него исходят тихие шуршанья и звоны.

Открыл глаза. Она смотрела на него туманно, и казалось, стог отразился в ее глазах своим смуглым вишневым цветом, своей потаенной зеленью и темным золотом.

– Этого не следовало делать, – сказала она, и дальше, до самого села, они молчали.

В избе он поставил чайник, вскипятил воду, натолкал в жестяную кружку ягод и сделал тете Поле отвар. Видел, как распускается в воде темный сок. Помог ей выпить. Отвар проливался мимо рта, и тетя Поля благодарно, без сил, откинулась на подушку.