Бабка Поля Московская - Людмила Матвеева

Как там летчики поют? «Прилетели – мягко сели, присылайте запчастЯ – фюзеляж и плоскостЯ!»

Приехали между тем – в Тамбов.

Сержант-сверхсрочник сказал, зевая:

– «Станция Петушки – сбрасывай мешки, альбо и горшки! Пошли прописываться по новой части.»

Пошли, прописались, все путем, сержант сердечно, по-настоящему попрощался, да уехал – и так вот, среди почти чурок одних нерусских, прослужил Полькин сыночек Николай еще два года до дембелей, до ноября 1952 года.

Страстно мыча, играл часто для сослуживцев на баяне – только этот инструмент и был в Красном уголке.

Всегда закрывал при этом глаза и плакал беззвучными слезами – вот как его по-настоящему музЫка разбирает, говорил его новый самый главный командир, полковник по званию, тоже вытирая глаза после Колиной игры.

Эх, слышал бы он, как Коля пел когда-то!

– «Но – вот простудился, сорвал голос – и теперь петь не могу» – рассказывал сам про себя солдат.

Полковник иногда даже, правда, нечасто, поиграть звал в гости к себе домой, в свою комнату в офицерском доме – простой избенке с печью, где ютился с семьей: пожилой миловидной супругой – библиотекаршей и взрослой, дебелой и высоченной дочерью, Колиной почти ровесницей, года на два его постарше.

Звал командир баяниста не просто так, хотя и вовсе не из-за дочки на выданье – ухажеров у нее хватало, как шутил отец: «Однако, сидит на родной бахче, как та дыня – щупают многие, да никто брать не хочет – то ли дорого, то ли страшно ошибиться!»

Хотелось старому полковнику от забот своих каждодневных отдохнуть, посидеть по-мужски, поговорить по-человечески за бутылочкой беленькой с приятным молодым москвичом, а что биография у парня уже и сейчас непростая, так у кого же у нас все гладко бывает?

Только у, прости Господи, покойничков, да не к ночи будь сказано…

* * *

А Коля стал понемногу отходить душой после этих встреч в нормальном человеческом окружении, и особенно ему по сердцу пришлась не дочка доброго полковника Женя – симпатичная, но очень уж капризная и избалованная чрезмерным мужским вниманием девушка, – а супруга начальника, строгая, но в то же время и очень доброжелательная седая библиотекарша, в теплом тонкого пуха длинном платке на плечах. Ее серые ясные и умные глаза, всегда слегка прищуренные, когда она с облегчением снимала очки, заглядывали, кажется, в самое существо каждому, кто имел счастливую возможность с ней беседовать.

Недаром звали ее все между собой – и солдаты, и офицеры – София Мудрая, а не Софья Дмитриевна или мать-командирша.

В том-то все и дело, что никогда не лезла она к мужу с просьбами или же с пересказами своих разговоров с его подчиненными – об этом стало бы все же каким-либо образом и когда-нибудь все равно известно – и не пыталась командовать вместо супруга, нет.

Бывало так, что в трудные или щекотливые моменты гарнизонного бытия обращались люди, терпящие бедствие, именно к ней, не к полковнику – к нему шли или даже уже и не надо было – потом, после совета Софии.

Сам полковник не мог обойтись в жизни своей без ее ненавязчивых советов или подсказок, как иной раз поступить. И он неоднократно, на собственном опыте, убеждался в правоте жены, в ее безошибочной интуиции – вовсе не женской, чувственной, а четкой и деловой – особенно, если ему казалось, что надо все сделать по-своему, по-другому. В результате почти всегда, когда он, принимая трудные решения, делал то, что самостоятельно, то есть вопреки намекам Софьи Дмитриевны, посчитал правильным, это оказывалось в лучшем случае бесполезным или бездейственным.

Жена тогда, как только он возвращался домой, суровый и нахмуренный, явно в плохом настроении или сильно возбужденный, подходила к нему и смотрела ему в душу своими удивительными глазами, с мягкой усмешкой спрашивала, как дела, приобнимала за плечи, прижималась лбом к его лбу и называла упрямым бычком.

Читальный зал и библиотека, а по-простому, изба – читальня, стали для многих единственной отдушиной в монотонной и несладкой стройбатовской службе, даже для тех, кто, как это ни смешно казалось новичку Николаю, и читать-то умел едва-едва, по складам!

Для таких находила библиотекарь интересные книжки «с картинками» – как для маленьких детей, хотя выдавала посмотреть толстенные тома с репродукциями картин и портретов из музеев мира или с фотографиями и описаниями разных городов. Некоторых солдат она просила не порвать ненароком папиросную защитную бумагу над красочными изображениями и смотреть такие драгоценные старинные книги только из ее рук – она присаживалась рядом за стол и попутно рассказывала солдатам в доступной их пониманию форме – как сказку какую-нибудь – так интересно! – историю того или иного произведения или биографию самого художника.

И странное дело, когда призывали народ явиться в Красный уголок на самоподготовку, многие шли туда неохотно, а вот в читалку спешили все почти сами, без понукания и принуждения, в редкое свободное время. Солдатики пересказывали друг другу своими словами, что поняли из объяснений Софии, и те, кто слушал, но еще не видел сам, тоже хотели пойти и своими глазами поглядеть на чудесные картинки.

Главным же для всех них было, конечно, человеческое общение с душевным и одаренным светлым человеком – София Мудрая, как сами они того и не подозревали, заполняла в их умах и сердцах природно существующую от рождения у каждого мыслящего человека, но ставшую лакуной, нишу духовности, замещала собой веками существовавшую и не так уж и давно отнятую у людей, объединенных в одну обширнейшую страну, потребность в обращении к посреднику, которому видно дальше, чем простому смертному – посреднику, в сущности, между небом и землей, чтобы заполнить ту страшную тоскливую пустоту, которая так и зияла в простых и бесхитростных душах на месте упраздненной официально веры в Бога.

Нравилось и Коле приходить в большую эту библиотеку, буквально по клочкам собранную любовно Софьей Дмитриевной, потому что было по-настоящему интересно беседовать с библиотекаршей.

Она никогда не повышала голос, что уже резко отличало общение с ней от убогих попыток наладить «контакт с подчиненными» вечно орущих старшин или отдающих сухие краткие приказания офицеров.

Софья Дмитриевна всегда, казалось, светится мягкой своей, всепонимающей улыбкой, – той, которая не на лице, а в глазах, и в то же время женщина эта не вызывала ничего материнского – чувство к ней было теплым в мыслях о высоком, «как если бы святая с иконы на землю сошла» – сказал однажды, отбросив лопату возле бесконечной стройбатовской траншеи от-забора-до-обеда, один полуграмотный деревенский солдатик.

Коля же набирался от библиотекарши не только ума-разума – так много книг он еще в жизни не прочел, как здесь, на новом месте службы в армии! – но и какого-то утешения духа и утишения боли от постоянно сверливших мозг жутких воспоминаний.

При ней он исполнялся некоего грустного спокойствия, что после содеянной им непоправимости – смерти человека – никак не снисходило на него, когда он оставался наедине с собой.

Домой матери и Вере он долго ничего не писал – думал, что уж за него постараются, все отпишут, как было, из армии.

А когда все обошлось, когда сказали, что он ни в чем не виноват, но просто надо его показательно штрафануть и потом перевести в другое место несения службы, это якобы и для него самого будет полезно, и что домой и на работу никому ничего не написали, а только в его военкомат внутренняя переписка деловая поступила, брат сообщил Вере кратким письмецом о своем переводе в другую область и обещал: как только приедет, обустроится на новом месте, так и напишет поподробнее.

Его полутайна томила и не давала сил чувствовать себя нормальным человеком.

Однажды он вдруг решился и, уже уходя из библиотеки, протянул Софье Дмитриевне вырезанную из газеты заметку о случившемся с ним на прежнем месте службы. Статейку эту хранил он завернутой в клетчатый чистый носовой платок на самом дне ящика своей солдатской тумбочки. Так и передал ей для прочтения – в платке, шуршащий тонкий сверточек, – а сам быстро убежал.

Ночь он почти не спал до самой побудки. Ему снилось коротко – или казалось на верхней кровати его скрипучей солдатской двухэтажной «тачанки», – что он летит вовсе без парашюта, и летит медленно, размахивая руками, как крыльями, или, вернее, как будто бы плывет брассом в прозрачной теплой голубовато-зеленой чистейшей воде, в которую превратился вдруг ставший соленым воздух.

И он во сне понимает, что это – Черное море, хотя ни разу в жизни его не видел, зато много слышал о нем, прекрасном и глубоком, приносящем счастье и здоровье тем, кто в нем купается, – от одного прежнего сослуживца, родом из Феодосии.

Когда проснулся, запавшие его худые щеки залиты были слезами, он слизывал их – вот и соленая вода – а на душе вдруг, на некоторое, очень краткое время, наступило спокойствие. Длилось оно секунд пять, пока по больному месту вновь не прорезала как рваной консервной крышкой мысль о том, что он убил человека.