Избранные произведения в двух томах: том I - Артюхова Нина Михайловна

— Что ты делаешь, скаженная! — крикнул ей отец. — Оставь, не бросай, никакого пожара нет!

— Как нет? — отвечала Нюрка. — У Петровых горит!

— Далеко, и ветер в другую сторону. Бери ведро, натаскайте воды, полейте Сережину крышу, чтобы искра не попала!

Иван Кузьмич побежал в сторону горящего дома.

На Сережиной крыше сделали настоящее болото, потом на всякий случай полили у Кати. Скрипел колодец, хлюпали и били по ногам мокрые подолы.

В Дубровке сгорело четыре дома, остальные удалось отстоять. Начинало светать. Маленькие сонные ребятишки выползали из щелей по сырым, обсыпающимся ступенькам и рысцой бежали к дому, в теплые постели.

Ребята постарше стали выкапывать из-под песчаных холмиков горячие остатки бомб. Куски серого шлака, мутно-серые металлические хвосты… Все это почему-то пахло чесноком и было необычайно интересно.

Катя помогла Сереже отнести домой крепко спавшую Любочку. Когда они стояли на террасе, к ним подошли трое мальчишек с лопатами в руках и спросили уныло:

— У вас есть бомбы?

— Мы свои уже собрали, — ответил Сережа.

— Много было?

— У меня четыре и у нее три.

Мальчишки завистливо вздохнули:

— Счастливые! А на нашем конце ничего не было!

Сережа сжалился над ними и посоветовал поискать на улице, где в канаве горели две бомбы и потухли сами.

Мальчишки оживились и, обгоняя друг друга, бросились к калитке.

Утром пришла маленькая лохматая Маруся и попросила своим басистым голоском:

— Сережа! Дай мне одну бомбочку!

Да ведь у Феди есть, и Нюрка полный подол набрала!

— Они мне не дают!

— Жадина твоя Нюрка! На, возьми.

Сережа выбрал ей бомбин хвост, правда, самый искореженный и никчемный, но Маруся не разбиралась в качестве. Она широко улыбнулась, прогудела:

— Спасибо! — и убежала, прижимая к груди свое сокровище.

Взошло солнце, начинался день, никто, кроме маленьких ребят, не ложился спать.

Приходили соседки, смотрели на дыру в Катиной крыше, восхищались бабушкиной храбростью, осуждали Петровых, которые, вместо того чтобы затушить пожар вначале, стали таскать вещи, ничего не спасли и лишились дома.

Нюркин отец был посрамлен и должен был признать, что песок на бабушкином чердаке пригодился. Елена Александровна каждому новому человеку должна была рассказывать (и рассказывала очень охотно, в лицах) все с самого начала: как она схватила Катю, потом лопату, потом бомбу.

Катя, в десятый раз подхватываемая поперек туловища маленькими ловкими бабушкиными руками, сконфуженно улыбалась и чувствовала, что ее роль во всей этой истории была самой жалкой.

Даже Нюрка что-то тушила, таскала воду, поливала какие-то крыши. Кате хотелось, чтобы еще раз случилось что-нибудь страшное, уж теперь она не растеряется, не продрожит в щели до утра вместе с маленькой девочкой, а тоже совершит какой-нибудь подвиг.

Она утешилась, только написав три письма (папе и двум дядям), в которых рассказывала о мужестве бабушки и, юмористически, о своей жалкой трусости.

XIV

Через месяц почти одновременно пришли на имя бабушки три денежных перевода и три письма: от папы с северного, от дяди Володи с западного и от дяди Мити с южного фронта. Письма были восторженные в начале, деловые в середине и умоляющие в конце.

Сыновья восторгались подвигом Елены Александровны, сообщали о том, что высылают деньги на переезд, и умоляли уезжать скорей, эвакуироваться вместе с Катей.

Письмо, написанное твердым, размашистым почерком дяди Володи, кончалось так:

«Мамочка, умоляю тебя, на коленях прошу — уезжайте!»

Слова «умоляю», «на коленях» и «уезжайте» были подчеркнуты по три раза.

Кате он писал:

«Катюшка, милая трусиха, воздействуй на свою героическую бабушку. Напиши Ане, может быть, уговорите ее ехать вместе. Она еще в Москве и меня не слушается. А ведь я теперь уже целым батальоном командую. Сразу вижу, как у тебя при этом известии ко мне уважения прибавилось.

А твоя будущая тетушка — ноль внимания и мне, командиру батальона, не подчиняется. Обидно даже.

Я ее прошу эвакуироваться скорее, а она на две недели в Серпухов уезжала и там окопы рыла. Катюша! Я ее, конечно, еще больше люблю за это. Но ведь она еще совсем маленькое дите. Ну что она может нарыть?!»

Когда Елена Александровна получала эти письма, она видела за рекой, на сжатом поле, криво торчащие столбы (чтобы аэропланы не могли садиться). Грузовики защитного цвета ехали по дороге, небольшие группы красноармейцев проходили куда-то.

Как-то вдруг и в Дубровке, и в соседних с нею деревнях, и в городе стало очень много военных.

Между Семеновом и Городищами рыли окопы.

Бабушка собралась в несколько дней и уехала вместе с Катей к своей дочери, работавшей на одном из уральских заводов.

На следующий день после их отъезда немецкий самолет, пролетая над Дубровкой, сбросил три фугасные бомбы. Одна упала в лес, другая попала в колхозное стадо, идущее к реке по оврагу, третья в огород за Нюркиным домом.

Сережа прибежал, когда там уже собралась толпа.

Он услышал громкий плач Нюрки. Маленькая Маруся лежала ничком около сломанного плетня, зажав в руке надкусанную морковку.

Ветер шевелил светлые растрепанные волосенки и делал еще более страшной неподвижность маленького тела.

Сереже казалось, что он опять слышит просительный, гудящий голосок:

— Сережа, дай мне одну бомбочку!

Он пошел, сам не зная куда, шагая по грядкам, к оврагу. Пастухи собирали испуганных коров.

На склоне оврага как-то неестественно, боком, огромной золотисто-коричневой массой лежал бык Васька.

Он приподнял свою добрую, страдающую морду.

Сережа обнял его крепкую шею, гладил завиток на широком лбу. И вдруг подумал о Владимире Николаевиче: «Где-то он теперь?»

XV

Через Дубровку, с запада на восток, проходили красноармейцы.

Они шли молча, без песен и без разговоров, хмуро поглядывая на окна домов, заколоченные досками.

Деревня была почти пустой, не успевшие уехать жители выходили к воротам, спрашивали что-то у солдат, потом спешили к дому — вязать узлы, готовить санки.

Сережа стоял на скамейке около калитки и смотрел через забор на улицу.

По краю дороги, по рыхлому, не притоптанному еще снегу ехали розвальни.

В них сидели ребята, закутанные в платки до самых носов. Правила учительница Ольга Петровна, тоже в платке и в больших белых пуховых варежках. Около Сережиного дома она придержала лошадь.

— Ну как, Сережа? — спросила она. — Может быть, все-таки поедешь с нами? Одевай Любочку, место есть.

— Поедем, Сережка, ну что ты тут один останешься! — кричали ребята.

— Нет, — сказал Сережа, — я подожду до завтра.

— Ну, как хочешь. До свиданья, мальчик!

— Ольга Петровна, вы зайдете на завод?

— Обязательно зайду.

Ребята замахали Сереже. Розвальни скрылись на повороте между березкой и елочкой.

Сережа долго смотрел на это место дороги.

Два глухих взрыва прозвучали с запада. Сережа почувствовал их ногами.

Несколько командиров ехали верхом, но не вдоль шоссе, как шли красноармейцы, а по дороге, проходящей поперек деревни. Они остановились, прислушиваясь, около сельсовета.

— Это мост железнодорожный, — сказал лейтенант.

К ним подъехал майор, в полушубке и серой барашковой шапке. И сразу все окружавшие его люди стали как будто меньше. И лошадь у него была как конь богатырский. Немножко даже похожа на коня Добрыни Никитича, только не белая, а серая в яблоках.

Из приоткрытого сарая вышла Альба, протопала узкими копытцами к развалившемуся в этом месте забору и хотела посмотреть на улицу, но отпрянула, увидев столько людей и лошадей.

— А! Здравствуй, Альба! — сказал майор.

Что вы сказали, товарищ майор? — почтительно переспросил лейтенант.

— Козу знакомую встретил и с ней поздоровался. А она, невежливое животное, делает вид, что меня не узнала. Видите, хвостом повернулась и домой ушла, — с невозмутимой серьезностью ответил майор.