Тайна двух океанов - Григорий Адамов

— Стена от меня к северу, Иван Степанович.

— Ну и отлично! Ройте к западу, вдоль стены. Там выход из тоннеля. Свод на меня обрушился посреди тоннеля, недалеко от выхода. Образовался, должно быть, холм с понижением у стен. Направляйтесь отступя на метр от стены, иначе наткнетесь на выступ, и его придется обходить. Под этим выступом я именно и нашел замечательную золотую россыпь.

Тренированная наблюдательность ученого, привыкшего все замечать при изучении местности, оказалась теперь спасительной.

Пленники ила возобновили работу. Пыхтя и отдуваясь, Шелавин почти непрерывно говорил, то сокрушаясь по поводу потерянной россыпи, то восхищенно рассказывая о необыкновенной октаэдрической форме золотых самородков, несомненно гидротермального происхождения.

— Это очень редкое явление, — говорил Шелавин. — Понимаете ли вы, какой это возбудит интерес в научном мире? Фу, черт! Ил такой влажный, что без скафандра им можно было бы захлебнуться! Абсолютно! Вероятно, мы приближаемся к внешним слоям холма, к выходу. Впрочем, я все же успел положить в сумку несколько этих замечательных самородков. Прекрасные, чистые восьмиугольные кристаллы, на редкость крупные для этих форм.

— Иван Степанович, — прервал океанографа Горелов, — почему вы не отвечали на вызов? У вас повреждено радио?

— Обвал случился в тот самый момент, когда я прекратил разговор с подлодкой и собирался восстановить связь с вами. Мой щиток управления был открыт, его забило илом, и включатели засорились. А у вас тоже радио не работает?

— Да. Не могу понять, почему. Возможно, что, ударившись виском о слуховой аппарат, я повредил его.

— Возможно, возможно… Как ваша рана?

— Кровь давно перестала идти. Чувствую только ноющую боль в виске. Ничего серьезного…

— Что вы сказали? Последних слов не слышал. Вы, вероятно, отрываете голову от шлема, и звуки ко мне не доходят.

— Да… Случайно.

— То-то… Сейчас, должно быть, выберусь. Ил сделался совсем жидкий. А у вас как?

— Вокруг меня он без перемен. По-прежнему густой. Я не могу быстро работать… Слабость… Задыхаюсь…

— Ну ничего! Потерпите, голубчик! Как только вылезу, начну рыть вам навстречу. Да вы отдохните, спешить некуда. Подкрепитесь своим какао…

О нет! Горелов спешил, спешил изо всех сил. Чем ближе казалось спасение, тем более страстно, нетерпеливо стремился он к нему. Он работал, напрягая всю свою уже иссякающую энергию. Временами туман заволакивал сознание, голос Шелавина не доходил до него, но он продолжал почти машинально двигать слабеющими руками и сантиметр за сантиметром полз вперед, отвоевывая жизнь.

— Ну вот! Уф! Наконец-то! Выползаю! — донесся до него спокойно-торжествующий голос океанографа.

Казалось, он принимает свое спасение как нечто заранее известное, а все это трагическое происшествие — как некий научный эксперимент, результат которого ни на одну минуту не вызывал в нем сомнения. Все шло, как должно было идти, эксперимент развивался нормально. Наблюдательность, самообладание, расчет — все было на месте, и теперь можно с удовлетворением потянуться и сказать: «Уф!»

Горелов увидел ученого совершенно в новом свете. Он был полон восхищения и благодарности. Выходило, что роли переменились: он шел спасать Шелавина, но оказалось, что тот спас его.

— Иван Степанович… дорогой… — неожиданно и тихо вырвалось у Горелова.

Ответа не последовало. Не отрывая затылка от шлема, Горелов напряженно прислушивался. Неужели ушел?! Обрадовался и бросил?! Безумный страх овладел Гореловым, но в следующий момент послышалась скороговорка Шелавина — милая, родная скороговорка.

— Ну, как ваши дела, товарищ Горелов? Приходится воткнуть шлем в холм, чтобы разговаривать с вами… Начинаю рыть к вам навстречу. Буду держаться на метр от стены и на метр выше моего выхода. Можете не работать, отдохните. У меня теперь дело пойдет быстро. Эх, жаль, лопатки моей нет!

Прошло, однако, не менее часа, прежде чем из ила показался шлем Горелова. Шелавину приходилось одному прокладывать к нему путь, а последние полчаса Горелов перестал даже отвечать на вопросы океанографа. Когда Шелавин добрался до него, Горелов был без чувств. Сам достаточно обессиленный, Шелавин с неимоверным трудом вытащил Горелова из илового холма и положил у его подножия. Открыв патронташ на поясе Горелова, он пустил в его скафандр усиленную струю кислорода. Но и это обычно магическое средство не дало результатов. Горелов не приходил в себя. Тогда океанограф, отдохнув и подкрепившись несколькими глотками какао, взвалил тело Горелова на плечи и потащил его из ущелья. Но неимоверная усталость скоро охватила Шелавина: сказалось огромное истощение сил; и, преодолевая сопротивление воды, пробираясь по неровному каменистому дну среди усеявших его обломков скал, протискиваясь с безжизненным телом Горелова между выступами сближающихся стен ущелья, он с трудом передвигал ноги. Шелавин уже не в состоянии был ничего соображать и даже не почувствовал радости, когда вдали замелькал спасительный луч прожектора и навстречу ему бросились, отчаянно жестикулируя, несколько человеческих фигур. Настоящее удовлетворение, почти блаженство он почувствовал лишь тогда, когда с его плеч сняли тело Горелова и он смог, закрыв глаза, едва не теряя сознание, опуститься на руки друзей…

Глава IV

Две раскрытые тайны

После бомбежки в Саргассовом море подлодка провела двенадцать суток почти в непрерывном движении. Она обследовала за это время огромное пространство океанического дна между подводным хребтом и африканским материковым склоном. Она нашла несколько значительно поднимавшихся над дном подводных гор, повышений дна, глубоких ложбин и впадин. Множество записей Шелавина дало полную картину температурного режима глубоководных и придонных слоев воды, ее плотности, солености и химического состава. Образцы горных пород и глубоких поддонных слоев ила, добытые Шелавиным, осветили теперь многое в геологической истории Атлантики.

В биологическом кабинете зоолога с угрожающей быстротой росли коллекции новых, неизвестных до сих пор представителей глубоководной и придонной фауны.

Но сердце почтенного ученого болело всякий раз при взгляде на банку, всегда стоящую на видном месте его рабочего стола, и большую невзрачную раковину, лежавшую рядом с ней. В банке, вздымаясь с грозно раскрытыми мощными, зазубренными лезвиями, стояла кроваво-красная, усеянная бугорками и редкими щетинками клешня гигантского краба, отрубленная топориком Горелова. Раковина принадлежала единственному представителю неизвестного миру, но уже славного в глазах нашего ученого нового класса пластинчатожаберных имени советского зоолога Лордкипанидзе. Самые тщательные поиски зоолога, Цоя, Марата, Скворешни, Горелова, Павлика на каждой глубоководной станции ни к чему не приводили. Этот необычайный моллюск сделался какой-то манией, навязчивой идеей не только зоолога и его верных сподвижников, но чуть ли не всей команды. Интерес к таинственному моллюску еще более разгорелся, когда зоолог объявил, что при исследовании строения тела и химического состава крови моллюска Цой нашел в его крови огромное количество растворенного золота, благодаря чему вес моллюска оказался необычайным.