Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира - Ниал Фергюсон

Мы должны построить на Востоке новую империю по образцу европейских… Как мы можем передать нашему 38-миллионному народу этот смелый дух и чувство независимости и самостоятельности? По моему мнению, единственный способ сделать это – столкнуть их с европейцами, чтобы японцы почувствовали беспокойство, осознали свое отставание и переняли западную энергичность… Я полагаю, единственный способ сделать это – позволить действительно свободные сношения японцев и иностранцев… Лишь так наша империя сможет занять положение, равное положению западных стран… Только так наша империя сможет стать независимой, процветающей и сильной[582].

Первое настоящее столкновение с Западом произошло в 1904–1905 годах во время Русско-японской войны за Маньчжурию. Решительная победа Японии в море и на суше стала сигналом миру: в небесах не написано буквально ничего о западном господстве. С правильными институтами и с техникой, не говоря уже о правильной одежде, азиатская империя способна одолеть европейскую. Уже в 1910 году можно было предположить, что Япония в XX веке по экономическим показателям догонит даже Великобританию (что и произошло: в 1980 году ВВП Японии на душу населения превысил английский уровень). Прискорбно, что путь Японии с 1910 по 1980 год не был прямым.

Пролетарии всех стран, одевайтесь!

Первая мировая война стала войной метрополий, упражнявшихся на своих заморских владениях. Она привела к краху 4 монархий. Вудро Вильсон (первый из 4 американских президентов-демократов, втянувших страну в большую войну за океаном) стремился превратить этот международный конфликт в борьбу народов за самоопределение. Эту точку зрения, похоже, не поддерживали ни англичане, ни французы, чей тающий военный потенциал спасли американские деньги и солдаты. Чехи, эстонцы, грузины, венгры, литовцы, латыши, поляки, словаки и украинцы были не единственными, кто вкусил тогда свободы. Ее почувствовали арабы и бенгальцы, не говоря уже об ирландцах-католиках. К концу 1939 года ни одно из национальных государств, образовавшихся после Первой мировой войны (кроме Ирландии и, может быть, Венгрии), не сохранило независимость в полной мере. Карта Европы, основанная на принципах Мадзини, исчезла.

Альтернативный подход Владимира Ленина предусматривал учреждение Союза Советских Социалистических Республик, который теоретически мог занять всю Евразию. Этот план стал возможен из-за исключительной экономической ситуации. Поскольку все правительства отчасти финансировали войну, выпуская краткосрочные долговые обязательства и обменивая их на наличные в своих центральных банках (короче говоря, печатая деньги), росла инфляция. А из-за того, что многие мужчины ушли на фронт, в тылу стала ощущаться нехватка рабочих рук. Это побуждало пролетариев требовать повышения заработной платы. К 1917 году во Франции, Германии и России бастовали уже сотни тысяч человек. Сначала эпидемия “испанки”, а после большевизм охватили мир. Как и в 1848 году, порядок городской жизни был нарушен, однако в этот раз инфекция распространилась и на Буэнос-Айрес, и на Бенгалию, и на Сиэтл, и на Шанхай. Тем не менее пролетарская революция потерпела неудачу везде, кроме Российской империи – ее большевики воссоздали после жестокой гражданской войны. Ни один другой социалистический лидер не насаждал “демократический централизм” – противоположность демократии – безжалостнее Ленина, отбросившего парламентаризм и развязавшего террор против своих оппонентов. Кое-какие меры (национализация банков, конфискация земли) большевики позаимствовали из “Манифеста” Маркса и Энгельса. Другие рецепты взяты скорее у Робеспьера[583]. “Диктатура пролетариата”, фактически диктатура большевиков, явилась вкладом самого Ленина. Это было еще хуже, чем воскрешение нигилиста Базарова из “Отцов и детей” Ивана Тургенева (1856). Об этом Федор Достоевский, друг Тургенева, предупредил Россию в эпилоге романа “Преступление и наказание” (1866). Раскольников видит кошмар о “страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу”:

Люди… становились… бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали… Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе… Армии… вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга.

На Востоке почти ничто не могло сдержать большевистскую эпидемию. На Западе она не смогла пересечь ни Вислу, ни Кавказ благодаря трем одаренным политическим деятелям, осуществившим тот синтез национализма и социализма, в котором проявился дух того времени: Йозефу Пилсудскому из Польши, Кемалю Ататюрку из Турции и Бенито Муссолини из Италии. Поражение Красной армии под Варшавой (август 1920 года), изгнание анатолийских греков (сентябрь 1922 года) и фашистский марш на Рим (октябрь 1922 года) ознаменовали начало новой эпохи – и появление новой моды.

За исключением Муссолини (носившего костюм-тройку, рубашку со стоячим воротничком и гамаши), большинство участников шоу “марш на Рим” были одеты в самодельную униформу: черные рубашки, обмотки, высокие ботинки. Идея заключалась в перенесении мужественности и воинственности в жизнь после Великой войны и в малой войне с левыми на улицах и площадях. Единообразие стало модным – единообразие одежды, без неприятной армейской дисциплины. Как показывают многочисленные фотографии в прессе, знаменитый фашистский марш был скорее прогулкой. Итальянский националист Джузеппе Гарибальди первым сделал красный цвет рубашек символом политического движения. К 20-м годам XX века верх определенного цвета стал обязательным для правых: итальянские фашисты выбрали черный цвет, немецкие штурмовики – коричневый.

Не случись Великой депрессии, эти движения, возможно, сгинули бы в безвестности. Однако пришедшая после инфляции начала 20-х годов дефляция начала 30-х годов нанесла смертельный удар вильсоновской мечте о Европе, основанной на национальной государственности и демократии. Кризис капиталистической экономики США привел к ослаблению фондового рынка Америки на 89 %, снижению объема производства на треть, падению потребительских цен на четверть и росту уровня безработицы более чем на четверть. Кризис ударил не по всем европейским странам, однако в стороне не осталась ни одна[584]. Поскольку правительства стремились защитить национальную промышленность путем повышения ввозных пошлин (американский закон Смута – Хоули о тарифах 1930 года поднял до 46 % адвалорную ставку пошлины на импортные хлопковые изделия), глобализация остановилась. В 1929–1932 годах объем мировой торговли сократился на треть. Большинство стран прибегло (в разных вариантах) к отказу от платежа по долгам, девальвации валюты, введению протекционистских тарифов, импортных квот и запретов на ввоз, монополии на импорт и экспортных премий. Казалось, занимается заря национал-социалистического государства.

Это была иллюзия. Да, возникло ощущение, что американская экономика схлопывается, однако основной причиной этого стала пагубная кредитно-денежная политика Совета управляющих Федеральной резервной системы, наполовину разрушившая банковскую систему[585]. Инновация, главная движущая сила промышленного подъема, не останавливалась и в 30-х годах. Распространялись новые автомобили, радио и другие потребительские товары длительного пользования. Новые компании предлагали новую продукцию: “Дюпон” – нейлоновые ткани, “Ревлон” – косметику, “Проктер энд Гэмбл” – стиральный порошок “Дрефт”, Ар-си-эй – радио и телевидение, Ай-би-эм – счетные машины. Кроме того, они вырабатывали и распространяли новый стиль управления производством. Но нигде изумительный творческий потенциал капитализма не был заметен так, как в Голливуде, оплоте кинематографической промышленности. В 1931 году, когда американская экономика находилась во власти паники, главные голливудские студии выпустили в прокат “Огни большого города” Чарли Чаплина, “Первую полосу” Говарда Хьюза и “Обезьяньи проделки” братьев Маркс. Эксперимент предыдущего десятилетия с введением “сухого закона” провалился (и попутно породил контролируемую мафией теневую экономику). Но и это пошло на пользу кинематографу: в 1931 году зрители валом валили на великие гангстерские боевики “Враг общества” и “Маленький Цезарь” с Джеймсом Ф. Кэгни и Эдвардом Г. Робинсоном. Как только белые американцы обнаружили, что авторы почти всех лучших мелодий – чернокожие, стал процветать и музыкальный бизнес. Музыку исполняли вживую и распространяли в записи и по радио. Джаз достиг своей вершины в звучании биг-бэнда Эллингтона. Он выдавал один хит за другим тогда, когда автомобильные конвейеры простаивали: Mood Indigo (1930), Creole Rhapsody (1931), It Don’t Mean a Thing (If It Ain’t Got That Swing) (1932), Sophisticated Lady (1933), Solitude (1934). Эллингтон, внук раба, новаторски применил тростевые и медные духовые инструменты и не упускал ничего, начиная со спиричуэлс и заканчивая звуками нью-йоркского метро. Длительный контракт оркестра Эллингтона с клубом “Коттон” сильно повлиял на “гарлемский ренессанс”. Разумеется, Дюк – “герцог” – Эллингтон, как и требовало его аристократическое прозвище, безукоризненно одевался: у “Андерсона и Шеппарда” на Севил-Роу.