У войны - не женское лицо - Светлана Алексиевич

Я не раз уже чувствовала это пронзающее свояченичество среди них, когда самое бесхитростное местоимение "ты" равняется по смыслу с такими дорогим словами, как "друг", "дочь".

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач:

"Бомбят город, прибежала ко мне сестра Нина, прощаемся. Уже думали - не увидимся. Она ме говорит: "Я пойду в сандружинницы, только где мне их найти". И вот я помню: смотрю на нее, а это было лето, на ней легкое платьице, и я вижу у нее на левом плече, тут, около шеи, родимый значок. Это моя родная сестра, а я впервые его увидела. Смотрю и думаю: "Я тебя везде узнаю". Было такое чувство, что, может, уже и живыми не увидимся.

Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом.. Где-то девочка кричит: "Мама, война". Наша часть отступает. Проезжаем просторное широкое поле, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Смоленщина уже... Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: "Пускай вас господь домой воротит".

И вы знаете, каждому она кланялась и приговаривала. У всех на глазах выступали слезы...

Я ее всю войну помнила. И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад погнали. Какой-то поселок... Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Такая картина, как будто никакой войны не было. И я подумала: "Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе". Идут рядом наши машины, наш солдаты едут, а они пьют кофе...

А потом я ехала через Беларусь. И что мы видели? Вместо деревни осталась одна печь Сидит старик, а сзади стоят трое внуков. видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, с болота пришли. И в этой печи ничего не варится...

Да, ненависть, обида - все смешалось. Но вот случай со мной был. Наш эшелон остановился. Не помню, что там было - то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с оной медсестрой, а рядом двое наших солдат варят кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу говорят:

- Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! - и что-то такое, мол, разве ни знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им...

Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу. И тот солдат, который нас недавно осуждал, говорит одному немцу:

- Что - жрать захотел?

А тот стоит и ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу:

- Ладно, отрежь ему.

Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят - видят, что каша варится.

- Ну, ладно, - говорит один солдат, - дай им каши

- Да она еще не готова.

Вы слышали?

И немцы, как будто тоже знают язык, стоят. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки.

Вот ваш душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом.

...Уже война давно кончилась, я собиралась на курорт. Как раз это Карибский кризис. Опять в мире неспокойно стало. Укладываю чемодан, платья взяла, кофточки сложила. Ну, кажется, ничего не забыла? Достаю сумочку с документами и беру оттуда свой военный билет. Думаю: "Случится что, я там сразу пойду в военкомат".

Уже я на море, отдыхаю и возьми расскажи кому-то за столиком в столовой, что ехала сюда и взяла военный билет. Я так сказала, без всякой мысли или желания порисоваться. А один мужчина за нашим столиком как разволновался:

- Нет, никогда не победят наш народ, потому что только советская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат.

Он смотрел на меня такими глазами... Даже на любимых женщин так не смотрят..."

А о самом главном - о муже, Ефросинья Григорьевна не смогла рассказать. Черты ее тонкого красивого лица тяжело переломились, как от физической боли..

- Вот, что вчера было, забыла, а войну помню. Как его везла... Как хоронила.. Все помню. Как хотела последний раз поцеловать, а гроб цинковый, так я в то место поцеловала, где лицо должно быть. А рассказывать не могу...

Но обо всем мне рассказали три большие фотографии в ее квартире.

Еще одна история о любви. Мы слушали ее вместе с маленьким внуком Любови Фоминичны Федосенко, который, как потом оказалось, и был главным героем ее рассказа.

Любовь Фоминична Федосенко, рядовая, санитарка.

"Эвакуировалась я сначала в Харьков, а затем в Татарию. Устроилась там работать. И вот однажды меня разыскивают, а моя девичья фамилия Лисовская. Зовут все: "Совская! Совская!" И я тогда кричу: "Это я!" Мне говорят: "Идите в НКВД, берите пропуск и следуйте в Москву". Почему? Мне никто ничего не сказал, и я не знала. Военное же время... Я уже и думаю, может, муж раненый, может. меня к нему вызывают. А я уже четыре месяца от него ничего не получаю. И уже я ехала с таким намерением, что я его найду, что он без рук, без ног, калека и я его заберу и с этим приеду.

Приезжаю в Москву, захожу по адресу. Там написано: "ЦК КПБ", и там таких, как я, очень много. Мы интересуемся: "Что? Почему? Зачем нас собрали?" Говорят: "Все узнаете". Заходим мы: там наш секретарь ЦК Пономаренко, все наши руководители. Спросили у меня: "Хотите ли вы туда, откуда приехали?" Ну, откуда я приехала - из Белоруссии. Конечно, хочу. И меня определяют в спецшколу.

Как только окончили учебу, на другой день посадили нас на машины и повезли к линии фронта. Потом мы пошли. Я не знала, что такое фронт, что такое нейтральная полоса. Мне и страшно, и любопытно. "Бах!" - выстрелили ракеты. Снег, вижу, белый-белый, а тут полоса людей, друг за другом легли. Нас шло много. Ракета погасла, выстрелов нет, команду нам дали: "Бегом!", и мы побежали. И так прошли...

Потом, когда мы задание свое выполнили, нам сказали, что придет самолет и нас заберут в Москву. А я, находясь в тылу, получила письмо от мужа. Это было столько радости, так неожиданно, два года я о нем ничего не знала. Тогда я пишу письмо в ЦК. Я написала, что все буду делать, только чтобы мы с мужем были вместе. И это письмо тихонечко от командира нашего отряда я передала летчику. Когда прилетели за нами самолеты, то говорят, что все должны лететь, а Федосенко обязательно. Ждем мы самолет, а это ночь, темно, как в бочке. И какой-то самолет кружит над нами, а потом как даст по нас бомбами. Это был "мессершмитт", они нас засекли. Он пошел на новый разворот, а в это время наш самолет опускается - "У-2", и как раз под елку, где я рядом стояла. Этот летчик чуть присел над землей и давай сразу подниматься, потому что он знает: немец сейчас сделает разворот и опять пойдет стрелять. Я зацепилась за крыло и кричу: "Мне в Москву, у меня разрешение". Он даже матюкнулся: "Садись!" Так мы и летели с ним вдвоем. Не было ни раненых, никого.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});