Рассказ судебного следователя - Александр Андреевич Шкляревский

ли я?

– Через несколько дней я объясню вам все, – отвечал я ему, – теперь же тайна не вполне раскрыта. Я доверился вам в полной надежде, что разговор наш останется между нами. О смерти вашей жены и других лиц я произвожу следствие. Подозрение мое даже падало на вас.

– Сохрани меня Боже! – вскричал испуганно Можаровский, крестясь обеими руками. – Мне нравилась Крюковская, когда я был еще холостым, и потом я любил ее при жизни покойной моей жены, но я никогда не способен на злодейство. Одного предположения, что Крюковская отравила Зину, уже достаточно, чтобы вытеснить прежнее чувство. Я уже начинаю ненавидеть и бояться Авдотью Никаноровну, а назвать такую женщину женою, – да я прихожу в ужас от одной мысли. Мне не нужно было губить Зину. Я сам готов был для нее на всевозможные жертвы. Чтобы вы не сомневались в моих словах, я чистосердечно раскрою вам свои отношения к обеим женщинам, не скрывая невыгодных для себя сторон. Но прежде еще вопрос: кто такой Кебмезах?

– Темная личность, несмотря на свой крупный чин, состоящая под полицейским надзором за разные мошенничества и шулерства. Большие подробности вы узнаете от меня на днях, сейчас же я не могу сообщить их. Что же касается до вашего рассказа, то я усерднейше просил бы вас об этом: он может объяснить мне некоторые места в этой загадочной истории, над которыми я тщетно ломаю себе голову.

– Знакомство мое, – начал Можаровский, – с Авдотьей Никаноровной Крюковской произошло около шести лет назад. Зина воспитывалась еще тогда в институте. Отец ее скончался за год пред этим. Он с моим отцом был в дружбе и очень любил меня. Старик был заслуженный полковник и прекрасный человек, но с особыми крутыми взглядами на вещи, в которых переубедить его не было возможности. Кроме Зины, у него не было никого родственников; он был совершенно безроден и женился где-то на стоянке в Польше, взяв за себя круглую сироту. С женою он жил недолго: она умерла при рождении Зины. Поэтому старик сосредоточил на единственной дочери всю свою любовь и заботливость и крайне беспокоился, при своих преклонных годах, о будущей судьбе ее. Мы были соседями по имению, и я, вышедши в отставку из военной службы и живя в деревне, часто навещал полковника, играл с Зиною и позволял себе бесцеремонно целовать прелестную девочку, которая называла меня своим женихом, а я ее, шутя, невестою. Мне было тогда двадцать восемь лет, а ей десятый, но она была очень мала ростом и казалась семилетнею крошкою. Чрез год она поступила в институт. Бывая в Петербурге, я иногда навещал ее и делал подарки. В это время и ранее, как молодой человек, я интересовался многими женщинами, пользовался их взаимностью, любил, но слегка, а о женитьбе я никогда серьезно не думал. Мне было весело и без жены, и военная служба приучила меня к холостой жизни. Беседуя со мной, отец Зины часто заводил речь о моей женитьбе. Я отвечал ему, смеясь, что не вижу невесты. «А вот, подожди, подрастет моя Зина», – замечал он. Разумеется, эти слова я принимал за шутку; между тем мысль выдать за меня Зину сделалась для старика idеe fixe. Разность наших лет не только не была препятствием к предполагаемому им союзу, но, по его мнению, служила даже гарантией счастия. Полковник был предубежден против молодых людей и никогда бы не согласился отдать за кого-нибудь из них свою дочь. Чем более Зина приходила в возраст, тем старик становился упорнее в своем заветном намерении. В каждом письме к ней он посвящал несколько строк мне… Зине оставалось до выпуска из института всего год, но вдруг полковник отчаянно занемог… Умирая, он призвал меня к себе и назначил меня своим душеприказчиком. Здесь же, на краю гроба, старик открыл мне свои планы на меня и свою дочь, вручил мне судьбу ее, избрав опекуном над нею, и написал письмо к дочери, умоляя ее исполнить его желание, которое было ей давно известно. Противоречить умирающему было невозможно, и я дал ему, наружно, во всем полное согласие, внутренне предоставляя решение времени. Схоронив полковника и приняв управление имением, я поехал в Петербург повидаться с Зинаидою, чтобы исполнить в отношении ее некоторые обязанности, наложенные на меня званием опекуна. Горесть девушки, при печальном известии о смерти отца, тронула меня, и я был к ней очень внимателен; красота ее также не осталась незамеченною, но я был уже в тех годах, когда в красивое личико не влюбляются с первого взгляда. Зина была для меня не женщина, а выросшая девочка, которую мне одинаково было неловко называть и Зиною, и Зинаидою Александровной. Образ ее произвел впечатление на глаза, но не на сердце. О судьбе ее я задумывался как опекун. В этот свой приезд в Петербург я пробыл неделю и виделся с Зиною не более четырех или пяти раз, поспешая в свой губернский город, к дворянским и земским выборам. Во время выборов, как известно, губернские города бывают очень оживленны, балы сменяются балами то у губернатора, то в дворянском собрании или у какого-нибудь местного туза-помещика. На одном из таких вечеров я встретил Авдотью Никаноровну Крюковскую. Она приехала из Петербурга погостить у своей институтской подруги, жены предводителя дворянства нашего уезда; все сведения о ней ограничивались неясными слухами, что она несчастлива в супружестве и живет от мужа отдельно. Среди окружавших ее женщин Крюковская резко выделялась своею красивою наружностью, уменьем держать себя, туалетом и остротою ума. Интересною полувдовою занялись многие, но Авдотья Никаноровна была неприступна. Я держал себя в стороне от нее и вовсе не хотел, при занимаемом мною положении в обществе, увеличить собою число отвергнутых ею страдальцев. Но Крюковская сама обратила на меня внимание и стала оказывать мне явное предпочтение пред всеми своими поклонниками. Это хотя и льстило моему самолюбию, но в то же время ставило меня в неловкое положение. Я конфузился и стал избегать ее, тогда преследования ее сделались еще упорнее. Между нами последовали объяснения, признания, и кончилось все интимными отношениями, не сделавшимися гласными благодаря нашей осторожности. Такие отношения длились около трех месяцев. Крюковская уверяла, что любит меня первого и до встречи со мною не испытывала этого чувства. Я этому отчасти верил и однажды выразил ей сожаление о том, что она не свободна.

– А что? – спросила она.

– Я попросил бы вас, – отвечал я ей, – быть моею женою.

Я говорил, конечно, не серьезно. Крюковская же приняла мои