Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

мятежного непокорного города, не желающего принимать его к себе на княжение. Чем-то был Чернигов сродни Новгороду, тоже жители его славились гордостью, вольнолюбием, необузданностью.

Через широкие ворота с каменной надвратной церковью Мстислав въехал во внутренний город. Здесь по соседству с боярскими и княжескими хоромами возвышался собор Спаса – этот удивительный, ни на что не похожий памятник величия человеческих рук и человеческого духа. Давно не видевший собора молодой князь невольно залюбовался его красотой и нарядностью.

Не такой большой и многоглавый, как Киевская София, более простой и строгий, без наружных галерей, собор Спаса всё же поражал и зачаровывал своими оранжево-розовыми цветами, искусным поребриком на стенах и некоей особой утончённостью. Перед главным входом, который вёл в западный притвор храма – нартекс, был сооружён мраморный портик с аркой. По обе стороны от входа высились островерхие башни, украшенные искусным каменным орнаментом. Башни словно были перенесены сюда из детской сказки – выглядели они какими-то хрупкими, игрушечными. Стены их украшала роспись, уступы ниш и проёмы окон подведены были яркой чёрной краской, а купола башен – не полукруглые или шеломовидные, как у иных соборов, – были сделаны в виде устремлённых ввысь конусов. На остриях их ослепительно сияли золотые кресты – башни, казалось, врезались в небо.

Окна в башнях и нартексе, узкие и высокие, забраны были железными решётками. Своды башен завершались сверху чётко очерченными рядами полукружий-закомар.

Из-за башен выглядывал главный купол собора. Большой, полукруглый, расположенный на толстом мощном барабане, он чем-то напоминал воинский шлем-мисюрку.

Мстислав с раннего детства знал собор Спаса до мелочей, любил в нём бывать и на молитве, и при приёме отцом, тогда ещё князем черниговским, иноземных послов. Он с улыбкой вспоминал, какое действие оказывали на него речи отца, всегда полные глубокой мысли, спокойные и убеждающие; он, маленький, гордился своим отцом, столь знаменитым во всём мире, старался подражать ему в каждой мелочи, хотел быть похожим на него и огорчался, что так мал ростом, хил, слаб и худ.

Со слезами на глазах представлял себе Мстислав внутреннее убранство храма, ряды высоких массивных колонн, ярко горящие лампады и хоросы[143], крестильню с мраморной резной купелью, святых и апостолов в разноцветных ромейских одеяниях на иконах. Почему теперь этот прекрасный собор и весь этот родной и близкий его душе город, где прошло его детство, принадлежит другому, ничтожному князю Давиду, его двоюродному дяде, вовсе не достойному столь высокой чести, человеку, которому более всего подошла бы монашеская келья?!

С трудом отогнав тяжёлые навязчивые думы, Мстислав поднялся по крутой винтовой лестнице на украшенные дивными фресками хоры. Выслушав обедню, он через крытый переход направился в хоромы Давида.

Глава 40

Черниговский владетель встретил племянника восторженно, пылко целовал его и обнимал, но Мстислав тем не менее заметил, что радость дяди неискренна и что глаза Давида, серые и большие, с затаённой подозрительностью и беспокойством бегают по его лицу.

Мстислав с усмешкой, тщательно упрятанной в густых усах, смотрел на этого страдающего тяжёлой одышкой человека лет пятидесяти пяти, дородного и высокого, одетого в строгое платно из тёмно-лилового бархата, с сединой на висках и широкой, холёной, выкрашенной в красно-бурый цвет бородой.

Вот уже три года, со времени битвы на Молочной, Давид жил спокойно и тихо, не ведая никаких забот. Все тяготы управления, разбор судебных дел, сбор даней переложил он на плечи бояр и посадников, а сам проводил время в молитвах, часами читал умные богословские книги, которые собирал в библиотеке при соборе Спаса, основанной ещё его отцом Святославом, и предавался высоким мыслям о Господе, о тщете земного, о бренности бытия. Более ничего его в жизни не занимало.

И вот вдруг покой его нарушен, безмятежной жизни, чуял Давид, приходит конец, снова придётся ему воевать, снова он будет втянут в какой-нибудь дальний поход или в очередную смуту. Старый князь тяжело вздыхал.

Мстислав коротко осведомился, как здоровье дяди, его жены и маленьких Владимира и Изяслава. Давид в ответ замахал сокрушённо руками.

– Ох, сыновец, и не молви! Княгиня моя в добром здравии, сыны малые тож вроде не хворают, да иная печаль душу точит. Первенец мой, Святослав, оставил мир. Снял с себя одежды княжеские, облачился в рубище, ушёл в Печеры, к игумену Иоакиму. Баил тако: «Единый день пребывания в монастыре, в доме Божьей Матери, лучше, чем тыща лет мирской жизни. Умереть за Христа – приобретение, а на навозной куче сидеть, подобно Иову, – царствование». Уж как ни отговаривали его, не внял мольбам нашим. Сидит топерича у врат монастырских, яко нищий. И имя иноческое принял – Николай, в честь Николая Чудотворца.

Мстислав потупил взор. Он хорошо знал Святослава, прозванного за набожность Святошей, и прекрасно понимал, что тот, как и его отец, тяготился княжескими заботами. Но отчего Давид вдруг завёл разговор о непутёвом своём сыне?

Черниговский князь, впрочем, и не стал скрывать своих мыслей.

– Княгиня у Святослава осталась, сыновец, с малой дщерью. Вот я и мыслю дщерь Святославову, дабы не пропала девка, за Всеволода твоего отдать.

– Но, стрый, – улыбнулся Мстислав, – мал больно Всеволод-то мой. Подрастёт – поглядим.

«Видать, не без Ольгова наущенья здесь обошлось, – мелькнуло у него в голове. – Домогается нынче Ольг соуза с отцом, боится, слабость свою чует. И брата за собою тянет».

Вслух Мстислав сказал так:

– С отцом побаить о сём должон я. Но, думаю, сговоримся о помолвке. Дело нужное. Крепить соузы меж князьями надобно.

Давид просиял и пригласил племянника в трапезную, куда челядинцы уже носили яства и где молодые отроки, скромно стоящие у стен, готовились прислуживать князьям за столом.

Появилась в трапезной Давидова супруга, княгиня Феодосия – моложавая, смуглолицая, с чёрными большими глазами. Мать княгини была то ли из торков, то ли из берендеев, и дочери достались от неё восточные черты лица и смуглая кожа.

Следом за женой Давида к столу прошла Христина – довольная, улыбающаяся. Ей по нраву пришёлся Чернигов, а боль в голове постепенно стихла.

Столы ломились от яств, бурной рекой лилось вино, говорились велеречивые здравицы, одно за другим менялись блюда: лебеди в сметане, зажаренные целиком молочные поросята, рыба, соленья, овощи. К концу пира, уже поздним вечером, у Мстислава кружилась голова и рябило в глазах от красочных одеяний Давидовых ближников. В ушах у него звенело от гудков, гуслей, сопелей.

Наверху, над ними, в особом покое, вкушали трапезу обе княгини вместе с боярскими жёнами. Там царила благочинная тишина и велись негромкие беседы. Мстислав волей-неволей позавидовал Христине – ей не приходилось видеть и выслушивать