Эти разные, разные лица (30 историй жизни известных и неизвестных актеров) - Сергей Капков

Я родилась необычно. 1 ноября 1904 года отец за обедом выпил стопочку вина и вышел на улицу по делам. Ему навстречу попался генерал, которого он, задумавшись, не заметил. «Ты что не отдаешь мне честь?!» – остановил папу генерал. А отец на грубость ответил: «Тебе что, своей мало?» Тут же раздался свисток городового, и отца повели в каталажку. Эту сцену видела наша экономка тетя Ира. Она последовала за процессией и разузнала о дальнейшей судьбе папочки. Потом прибежала домой и рассказала моей маме, по какой дороге и в каком часу завтра его поведут в тюрьму.

2 ноября мамочка встала в подворотне у этой дороги и видит картину: едет казак на коне, к седлу привязана веревка, другим концом которой стянуты руки папочки. А позади – еще один казак на коне. Мама закричала: «Ванюша!» Отец обернулся и, потеряв равновесие, упал на спину. Так его и поволокли дальше. Мамочка кинулась за ними, стала кричать, умолять казаков не издеваться. За это второй казак ударил ее несколько раз плеткой. Она упала в грязь, и тут родилась я. Недоношенная, маленькая... Но росла и крепла как на дрожжах.

– Действительно, необычное рождение. А папу-то отпустили?

– Его отпустили очень скоро, ведь он ничего страшного не сделал.

Я была у папы любимой, потому что была последней и самой озорной, как он сам. Когда мне исполнилось четыре года, у родителей нас осталось всего четверо: старший сын Виктор, Александр, Клавдия и я. Остальные поумирали от эпидемий. Детская в нашем доме была расположена в мезонине, над вторым этажом. И вот каждое утро раздается: «Капочка, вставай!» А я лежу и принюхиваюсь, с чем сегодня пироги – с грибами, капустой или малиной. Вот так прекрасно мы жили, хотя папа зарабатывал совсем немного. Он лечил простой народ – и порой бесплатно.

Но вскоре волею судьбы папе пришлось продать наш чудный дом, и мы уехали в село Ивановское под Кострому, а затем в село Петрилово. Жили в доме, где размещались больница и аптека. Папа стал земским врачом. В Петрилове была своя интеллигенция: помещик, священник, дьякон, учительница, лавочник и врач – папа. Помню, папа давал мне одну-две копеечки, и я бежала в лабаз, где лавочник отпускал мне на эти копеечки столько разных лакомств, что я еле уносила их в подоле своего платьица, а потом угощала всех деревенских ребятишек, которые со мной дружили.

– А вы помните игры вашего детства?

– Вы знаете, уже с трех лет я была всецело занята искусством. Хотя в театр меня еще не водили – все было в моем воображении. Когда мои подружки, играя в куклы, готовили им обеды, стирали, укладывали спать, у меня были свои заботы – я наряжала кукол в самые немыслимые костюмы, и они у меня пели, танцевали, что-то декламировали перед куклами подружек. То есть их приводили ко мне в «театр». А затем, когда весь мой импровизированный «репертуар» выдыхался, куклы меня уже не интересовали. Меня пьянили наши вечера в гостиной. Шторы наглухо занавешивались, гости рассаживались, и мы начинали: мама пела и играла на рояле, папа – на виолончели, старший брат – на гитаре, средний – на мандолине, сестра – на скрипке, а я пиликала на своей игрушечной скрипочке.

А когда мы переехали в деревню, мне и там жилось привольно: кругом лес, поля, речка. Ребятишек деревенских много! Я ими хороводила. Сама выдумывала сюжеты представлений, «репетировала» и с удовольствием играла несколько ролей сразу. Причем и стариков, и старух – я была девочкой наблюдательной, а старых людей к папе на прием приходило много.

Вскоре папа отвез меня в Кострому, в Дворянский пансион. Там было хорошо, но дисциплина была жесткой, поэтому такой вольной, остроумной и избалованной девочке, как я, частенько доставалось. Начальница пансиона графиня Пиринская, дама очень строгая, иногда жаловалась на меня папочке. Он при всех меня журил, а дома от души хохотал и рассказывал о моих проделках маме.

– А какие были развлечения в пансионе?

– Прежде всего балы! Они у нас редко устраивались, но запомнились на всю жизнь. Приглашались кадеты, и мы с ними танцевали. Между прочим, я очень хорошо танцевала! Несмотря на то, что я была самая маленькая, меня пригласил на мазурку один рыженький, курносый корнет, и мы получили приз. Так повторялось на трех балах! Графиня, начальница пансиона, очень гордилась мной.

Но самое дорогое – спектакли, которые устраивали педагоги в актовом зале. Я всегда была занята в них и играла с упоением.

А потом случилась революция 1917 года. Нас, дворянок, из пансиона разогнали. А графиню, помню, волокли за волосы по полу. Портреты царей, которые висели в актовом зале, порезали ножами. Так закончилась учеба в Дворянском пансионе. Отец перебрался под Муром в разъезд Навашино, работал в больнице на судостроительной верфи. Меня и сестру он забрал домой.

– Вам, наверное, пришлось помогать отцу в работе?

– Конечно. Тогда был лозунг «кто не работает – тот не ест!». Утром я работала санитаркой, днем со мной занимался отец, а вечером я ходила на курсы.

В 19-м году в Муроме произошел белогвардейский мятеж. Белые пробивались через Навашино к Нижнему Новгороду. Все женщины, дети и старики убежали в село Акулово, которое находилось в пяти верстах. Мамочка и сестра звали с собой и меня, но я решила остаться с отцом в больнице, из которой сбежал весь персонал. А орудийные выстрелы все ближе и ближе...

В больницу принесли раненого. Папа делает ему операцию, я ассистирую. И вдруг вбегает человек в кожанке и кожаной кепке, с наганом, и кричит: «Где у вас тут зубодер?!» Папа объясняет, что зубной врач убежал, никого нет. «Мне нужно вырвать зуб!» – кричит человек и угрожает наганом. Папа говорит мне: «Капочка, помоги ему чем-нибудь». И заканчивает операцию. Я усадила человека в кресло, заглянула ему в рот и ужаснулась – там все распухло! Стала объяснять ему, что сейчас дергать зуб нельзя, что это будет очень больно. Но человек в кожанке опять начал угрожать наганом. Обливаясь слезами, я нащупала зуб и двумя руками стала тащить, мой пациент крепко держался за кресло и дико стонал. Не помню как вырвала я этот зуб, да еще и не уверена была – паршивый или здоровый. Положила ему тампон ваты, с трудом оторвала от кресла его руки и, когда он молча вышел из больницы, вздохнула.

Утром белые откатили обратно в Муром, а я заявила папе, что в зубной кабинет больше не войду. И вообще с медициной покончено и белый халат мне противопоказан. Все. Пошла в завком и стала осваивать машинопись. Вскоре я уже печатала довольно быстро, меня даже засекретили. И вот через несколько месяцев меня вызвали в завком. За столом сидели четыре человека – троих я знала. Начали меня отчитывать: как я могла так поступить, а еще комсомолка, как не стыдно!.. Я ничего не понимала. Может, не ту бумагу в корзину бросила? Или сболтнула что лишнее. Чуть не заплакала. И вдруг поднимается незнакомец и говорит: «Ну хватит пугать девочку». Берет меня за талию, поднимает и целует в щеку крепко-крепко. «Не узнаешь? – спрашивает. – Помнишь, как ты мне зуб вырвала? Это же ты выиграла то самое сражение под Муромом! У меня была такая дикая зубная боль, что я даже не мог подавать команды!» Оказывается, это был тот самый человек в кожанке, командир. Вот так они меня разыграли. По-дурацки.

– Могли бы и медаль дать... А как, кстати, развивалась ваша творческая деятельность?

– Замечательно. И голод, и разруху скрашивали вечера самодеятельности, в которых я всегда участвовала. В бараке часто устраивались вечера танцев под струнный оркестр. В то время у нас на верфи работали пленные австрийские офицеры, и у меня был чудный партнер по танцам, который никому меня не уступал. Этот австриец сам прекрасно вальсировал, а про меня говорил, что я умею танцевать, не касаясь пола.

У разъезда Навашино была одноколейка, по которой с удовольствием гуляла молодежь. Чаще других по ней прогуливался со своей сестрой паренек Ваня Козловский. Они пели дуэтом «Вечерний звон», «Мне все равно, любить или нет», украинские песни. Однажды мы с моим молодым человеком Сережей оказались позади них и стали подпевать. У Вани был тенор, у его сестры – меццо-сопрано, у меня – лирическое сопрано, а у Сережи – баритон. И вот мы вчетвером стали каждый вечер прогуливаться и петь. Вокруг нас собирались местные жители и с удовольствием слушали. А потом Козловские куда-то уехали, и лишь через несколько лет, уже в Москве, я услышала голос замечательного тенора Ивана Семеновича Козловского.

– А потом вы с ним встретились в фильме «И жизнь, и слезы, и любовь»...

– И даже не поговорили.

– Почему?

– Я так и не поняла, узнал он меня или нет. А может, не хотел узнавать – не знаю. Когда режиссер Николай Губенко предложил, чтобы все актеры спели с ним «Ревет та стогне Днипр широкий», Козловский задержал взгляд лишь на мне и долго-долго смотрел в мои глаза, как бы спрашивая: «Кто ты?» Но я почему-то ему не напомнила. Очевидно, чувствовала к нему антипатию: уж очень он был важен и недоступен.