Я проснулась в Риме - Елена Николаевна Ронина

не какая-то коробка «ассорти».

Грязев встал и подошел к окну. Любимая поза, руки за спиной, и качается на каблуках. Можно потихонечку шмыгнуть за дверь.

– Пошла звонить, – сказала тихо и прикрыла дверь.

Ох, Марко, разбередил душу. Или он тоже им послан был кем-то в канун этого важного года?

Между Римом и Москвой

= 46 =

Звонок родителям в Рим раз в неделю – это святое.

– Привет, мама, как дела? Какие новости? Рассказывай по порядку.

– Чао, милый. Все слава богу, и все здоровы. И новости есть, на наш с папой взгляд, очень хорошие. Ты меня слушаешь?

– Да, да, мама, я здесь.

– Я передаю трубку папе.

– Привет, сыночек!

– Вы какие-то загадочные сегодня. Рухнул Пантеон или над Колизеем решили-таки строить купол?

Отец расхохотался. Он ценил юмор сына.

– Можно сказать и так. Но эта новость лучше. Послушай меня внимательно. Наверное, ты сейчас удивишься, но я послал кассету с твоими записями на конкурс. И ты прошел на очное прослушивание.

– Мама миа. Не пугайте меня. Надеюсь, это же не «Телевизионные таланты»?

– Это именно он. И прослушивание через неделю. Нам только что позвонили с телевидения. Ты опередил наш звонок. Как раз собирались тебе звонить. В субботу ты должен быть в Риме.

– Подождите, а какую кассету вы послали?

– Там, где ария Калафа и неаполитанские песни.

– И что?

– И сказали, что они тебя ждут. Что с тобой, Марко, ты разучился понимать по-итальянски?

– Да, да, я здесь. Но, папа… Ты же вроде был против?

– О чем ты говоришь? С чего это я был против? Я был против Сикстинской капеллы.

Трубку перехватила Анна:

– Марко, мы каждый божий день слушаем с папой твой голос, песни, которые ты поешь. Подумали, если уж нам так нравится, то почему это не должно нравиться другим?

– Какие вы все-таки вредные! Почему ты никогда не говорила это при бабушке?

– Чтобы ты не зазнавался. Святой Павел свидетель.

– Боже мой, надеюсь, что я сумею взять билеты на самолет.

– Мы вышлем тебе официальное приглашение с телевидения. Тебе сразу дадут билеты.

– Причем бесплатные. Это же не похороны, мама! И билеты небось стоят кругленькую сумму.

– Ай! Пусть это будет для тебя от нас рождественским подарком.

Марко звонил с работы. Положив трубку на рычаг, он немного постучал ладонью по высокому комоду со столовыми приборами, посмотрел на такие знакомые и уже родные римские фотографии на стенах и решительно пошел в кабинет директора. Тот был, слава всем святым, на месте.

– Дружище! Хорошо, что ты зашел. Хочу обсудить с тобой планы на следующий год. Сначала – это твоя премия. – И он протянул Марко достаточно пухлый конверт. – Держи, заработал, за прошлый год выручка ресторана увеличилась в два раза. Такого еще не было никогда. И я не дурак, прекрасно понимаю, что ты тут сыграл не последнюю скрипку.

Дмитрий Прокофьев крепко пожал Марко руку и отдал конверт. Директор прекрасно понимал, что прошлые отношения должны быть пересмотрены. Марко нужно заинтересовать по-другому. Или его мгновенно перекупят другие рестораны, птицы более высокого полета. Нужно успеть. Во что бы то ни стало успеть. Мужчина заметил, что Марко мнется, неужели он проспал, не проинтуичил? Неужели опоздал?

– Варианта два. Зарплата остается на том же уровне, но я беру тебя в партнеры. Или же в два раза увеличиваю оклад. Выбирай.

На самом деле директор совершенно не собирался предлагать Марко долю в прибыли (еще чего не хватало), но что-то во взгляде повара сегодня было такое, что слова вырвались сами собой. Он увидел перед собой другого человека. Уверенного, спокойного и счастливого. И совсем не озабоченного тем, что рыба пришла не такая, которую сегодня ждали.

– Дима, я уезжаю.

– Как?!

– Прости. Скузи. Я сейчас должен срочно уезжать в аэропорт, надеюсь, что смогу достать билеты в Рим. У тебя случайно нет знакомых в Аэрофлоте?

– Подожди! Но это невозможно. Мы же договаривались. Я дам тебе неделю отпуска после седьмого января. Ну, хочешь, я дам две недели? Хочешь? Но сегодня это невозможно! Что случилось? Кто-нибудь умер?

– Кто-нибудь родился, наверное, так.

– У тебя родился ребенок? Я, конечно, поздравляю, но это вообще не повод, то есть, конечно, повод. – Прокофьев сел. – Господи, ты меня подвел.

– Прости. Я сам не знал, позвонил отец, я прошел отбор на очень престижный песенный конкурс. И только поговорив с ним по телефону, я понял, как безумно этого хочу. Всегда хотел. Прятал эту мечту от себя, от других. Думал, так, баловство. Но с годами понял, не могу без пения. Голос рвется из меня. Я не знаю, как это сказать по-русски.

– Но ты вернешься?

– Я не знаю. Я не хочу пока об этом думать, дай мне помечтать. Хочу сегодня думать о сцене. Меня покажут по телевидению. Эта программа выходит второго января вечером, она называется «Телевизионные таланты». Каждая семья смотрит. У нас же все поют. А меня выбрали из сотни тысяч. И меня увидит вся Италия.

Прокофьев сидел молча и барабанил кончиками пальцев по столу. Потом решительно взял телефонную трубку:

– Николай, тут срочно человечка нужно в Рим отправить. Поможешь? Да ты знаешь, повар наш, Марко. Если даст расписку, что вернется? Вернется. Может, еще и в Большой театр нас пригласит на свой спектакль! Да? Поможешь. Он сейчас подъедет.

Прокофьев повесил трубку.

– Короче, так. Ты уезжаешь, все дела передаешь Геннадию, вроде он парень пытливый. Я жду твоего звонка, место твое держу, мне другого повара не надо. Ну и успеха тебе. От души желаю успеха. И спасибо за все.

Мужчины крепко обнялись. Когда посмотрели друг на друга, у Марко в глазах стояли слезы.

– Я всегда буду помнить и тебя, и наш ресторан, и время, которое я провел в Москве.

О том, что он не позвонил Юле, Марко вспомнил уже в самолете.

= 47 =

Лариса отошла подальше, еще раз посмотреть на законченную картину. Или еще пара штрихов? Говорят, что самое сложное картину закончить, положить последний мазок и наконец-то поставить точку. Можно расписаться в правом нижнем углу. У Ларисы был свой фирменный знак. Буква «Л» пересекалась неясной светло-серой линией. Она-то знала, что это дым от сигарет. Но каждый мог понять, как он хотел. Она не обязана никому и ничего объяснять. Поняла это недавно. Вообще в последние годы пришло некое озарение: не обязана объяснять, не обязана доказывать и, по большому счету, никому ничего не должна.