Упражнения в стиле - Раймон Кено

— Поздравляю! — восхищенно говорит Альбер,

— Ты мне друг или не друг? — спрашивает Сидролен.

— Ты можешь в этом сомневаться? — возмущается Альбер.

— Тогда подыщи то, что требуется.

— Трудновато будет.

— Да чего там! Пойдешь на авеню дю Мэн...

— Еще учить меня будешь!

— ...высмотришь девицу, которая выходит из Авраншского поезда, и скажешь ей: «Мадемуазель, у меня есть на примете одна баржа — не баржа, а конфетка! — там надо будет слегка прибираться да кой-чего сварить, зато сможете целыми днями загорать на солнышке и глазеть на гребцов из спортклуба, — красивые парни!» И это будет чистая правда, а ей не придется потеть на борту какого-нибудь либерийского сухогруза, что плывет к чертям на кулички.

— То, о чем ты меня просишь, как-то не вяжется с моими принципами.

— Что для тебя важнее: принципы или дружба?

— Ладно, ладно. Эй, где ты там, Онезифор?

Человек в каскетке черного сукна в белый горошек медленно осуществляет ротацию на тридцать семь градусов вокруг собственной оси.

— Дай-ка нам пузырек шампуня, — приказывает Альбер, — моего личного. Это, видишь ли, то самое, — разъясняет он Сидролену, — что пьют Ротшильды, Онассисы и прочие люди нашего круга.

Онезифор открывает крышку погреба и исчезает.

— Вот еще что, — говорит смущенно Альбер, — мы с тобой не затронули вопрос...

— Ну, ясно, тебе не придется раскошеливаться, — заверяет Сидролен, — я заплачу за импорт ровно столько, сколько ты получил бы за экспорт.

— Ладно, я тебе сделаю двадцатипроцентную скидку.

— Ты настоящий друг!

Они выпивают.

Онезифору также полагается бокал, и он тоже пьет, но молча, не вмешиваясь в обрывки завершающейся беседы.

— Постарайся, — просит Сидролен, — чтобы она была не слишком страшная и стервозная, эта девица.

— Постараюсь, — говорит Альбер. — Что касается мордашки, то тут я толк знаю, а вот стервозинку — ее сразу и не просечешь.

— Ладно, надо топать, — говорит Сидролен.

— Мой шофер тебя отвезет, — предлагает Альбер.

— Нет, спасибо, — отвечает Сидролен. — Предпочитаю автобус.

— Грустные воспоминания, а?

Сидролен не отвечает. Он пожимает Альберу лапу, вежливо кивает человеку в каскетке черного сукна в белый горошек, едет на одном, потом на другом автобусе, добирается до своей баржи, открывает банку печеночного паштета и сооружает себе бутерброд. Затем выпивает три с половиной стаканчика укропной настойки, после чего ложится и засыпает. И тут же оказывается лицом к лицу с мамонтом, самым настоящим.

Герцог хладнокровно созерцает зверя и говорит Пострадалю:

— Я собирался поохотиться на зубра или бизона, но не на эту зверюгу. Я думал, они в моих владениях давно уже повывелись. Артиллеристы! Живо, орудие к бою! Заряжай! Цель: мамонт.

Мамонт, набрав в грудь воздуха, мелкой рысцой поспешает к нападающим.

— Спасайся кто может! — ржет Сфен, до того мирно пощипывавший мох у подножия дерева.

— Ишь ты, раскомандовался! — снисходительно замечает герцог.

— Спасайся кто может! — лепечет Пострадаль.

— И ты, Брут, туда же!..

Герцог д’Ож собирается пнуть пажа, но тот уже удрал, равно как и артиллеристы, свора и лошади. Это паническое бегство отнюдь не пугает герцога; он расчехляет свое собственное орудие и наводит его на зверя, но тому в высшей степени наплевать на боевого соратника Жанны д’Арк и Жиля де Реца. Мощным ударом ноги он вбивает кулеврину в землю и во весь опор мчится дальше, в ромамонтической надежде стереть в порошок всю ту мелкую нечисть, что встала на его пути; однако он опоздал: гончие уже попрятались на псарне, лошади — в конюшнях, артиллеристы успели добежать до подъемного моста. Один лишь герцог д’Ож остается на месте происшествия — целый, невредимый, слегка озадаченный, но неизменно величественный. Он с грустью глядит на орудие, сплющенное в лепешку: это надо же — лишиться сразу двух кулеврин в один день! — дорогонько ему обойдется современная техника! Зачехлив свое собственное орудие, он решает прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку.

На данный момент обстановка эта была лесной и безлюдной. Деревья росли в тишине, животное царство ограничивало свою жизнедеятельность безмолвными и темными делами. Герцог д’Ож, обычно уделявший созерцанию природы минимум личного времени, решил отыскать более населенные края; для этого он счел самым разумным вновь пойти по дороге, которая привела его сюда и, стало быть, естественно, должна была вернуть к замку с д’ожноном.

Без всяких колебаний он определяет тропинку, которая кажется ему самой подходящей, и бодрым шагом идет по ней примерно с час. После чего замечает, что тропинка эта какая-то хайд’егерская[*]. Весьма озадаченный, герцог разворачивается на сто восемьдесят градусов и бодрым шагом идет обратно примерно с час, в надежде отыскать лужайку с растоптанной кулевриной, забитой по самое горло перегноем и палой листвой. И он действительно выходит на лужайку, но не обнаруживает там никаких следов своего мини-орудия. Тщательно проанализировав исходные данные, герцог заключает, что случилось одно из двух — либо это не та лужайка, либо scirus communis и fineola biselliella[43] сожрали его кулеврину. Согласно тому, что проповедовал несколькими пятилетками раньше Буридан[*], подобная дилемма могла привести только к голоду, а герцог д’Ож смерть как боялся скудных трапез и, тем более, трапез вовсе не существующих. Прибегнув к вероятностному методу, он избрал направление сколь случайное, столь же и спорное и проблуждал так до наступления сумерек.

— Теперь мне ясно, — заявил герцог вслух, чтобы составить самому себе компанию, — что следовало бы бросать на всем пути следования камешки, но, во-первых, у меня их под рукой не случилось, а во-вторых, что толку от них было бы сейчас, когда наступает ночь, да притом темная ночь.

И верно, наступала ночь, да притом темная ночь. Герцог упрямо шагал вперед, но то и дело плюхался в ямы или расквашивал себе нос о столетние дубы, испуская яростные вопли и бранясь самыми черными словами, без всякого почтения к ночной красоте окружающей природы. Он уже начал выдыхаться, да-да, всерьез выдыхаться, как вдруг завидел огонек, блеснувший на черном бархате тьмы.

— Сейчас поглядим, что там такое, — сказал герцог вслух, чтобы составить самому себе компанию. — Может, это всего-навсего больших размеров светляк, но я так голоден, что охотно закусил бы даже светляком.

Нет, то был не светляк, то была хижина.

— По-моему, я все еще пребываю в пределах своих владений, — прошептал приободрившийся герцог, — и тот, кто живет в этой развалюхе, должен быть моим подданным. Наверное, дровосек. Будь со мною Сфен, он бы сказал мне его имя, ему знакома вся округа, но он, паразит, сбежал, а я брожу один по лесу, как бедный мальчик-с-пальчик, — вот что значит ходить на пушечную охоту без съестных припасов, портулана[*] и списка подданных!

Он пытается открыть дверь (разве он не у себя дома?!), но та не поддается — заперта. Тогда герцог колотит в нее рукояткой меча, колотит крепко и одновременно представляется:

— Отворяй, мужик, я твой герцог!

Он ждет, но, поскольку в окружающей обстановке не намечается никаких изменений, повторяет:

— Отворяй, мужик, я твой герцог!

И так много-много раз. Результат по-прежнему нулевой.

Поразмыслив, герцог формулирует свою мысль — вслух, для самого себя:

— Он, верно, боится, бедняга. Небось принимает меня за какого-нибудь лесного духа. Где ж ему взять храбрости — он ведь слишком худороден, — но может, он уступит из жалости. Прибегнем-ка к уловке...

И он кричит жалобным голосом:

— Я голоден!

Тотчас же дверь отворяется как по волшебству, и герцог видит пред собою чудное видение.

Указанное видение представляет собой юную невинную девицу, неописуемо грязную, но с точки зрения эстетики неописуемо прекрасную.

У герцога просто в зобу дыханье сперло.

— Ах, бедный мой господин, — говорит юная особа ужасно мелодичным голосом, — входите, присаживайтесь у очага и разделите со мною скромную похлебку из каштанов и желудей.

— И это все, что у вас есть на ужин?

— Увы, все, мессир. Мой папа ушел в город, чтобы купить несколько унций копченой трески, но еще не вернулся, а значит, теперь не вернется до утра.

Слова эти приводят герцога в приятное расположение духа, что, в общем-то, странно: ему вовсе не нужна целая ночь, чтобы расправиться с миской скромной не скоромной похлебки, особенно если похлебку эту придется делить с милой крошкой, которая теперь глядит на него с боязливой робостью весьма хорошего тона. Герцог внимательно разглядывает ее.