Перед бурей - Виктор Чернов

Обстоятельства избавили меня от необходимости "творить из ничего". Дело было так. Я воодушевлено развивал ту идею, что резкий поворот событий сделал анахронизмом прежние газеты обще-оппозиционного и обще-радикального характера, объединявшие вокруг очень общо намеченного {238} "направления" весьма пестрые литературные силы; что прежняя недифференцированность есть результат невозможности при цензуре договаривать всё до конца: всё исчерпывалось критикой, и критика всех объединяла; теперь же придется до конца выявлять положительную программу, и на этом многим, доселе маршировавшим в ногу, придется разойтись.

Газетам, пытающимся сохранить былой неопределенный или "коалиционный" характер, я предсказывал потерю влияния и общий упадок. Когда отсюда я вывел, в частности, необходимость создания новой, открыто эсеровской газеты, меня с обиженным видом прервал Е. Ганейзер. Он спросил меня, неужели я считаю чужою себе газету "Сын Отечества", которую, как будто, странно обойти, когда речь идет об открытом развертывании нашего знамени в прессе.

Я отвечал, что, конечно, считаю этот орган самым близким по направлению из всех органов прессы; но в нем при прежних цензурных условиях работали не только народники, а и народолюбиво настроенные либералы; и я не знаю, пожелает ли руководящая группа газеты предпринять радикальное ее переустройство, не связано ли это будет для нее с слишком большою внутреннею ломкой. Но, разумеется, если намерения тех, кто является душою газеты, идут по той же линии, что и мои, - я даже не могу себе и представить ничего лучшего.

Таким образом, из области чисто отвлеченной разговор сразу стал на вполне конкретную и практическую почву. Меня очень сильно поддержали В. А. Мякотин и А. В. Пешехонов, которые чувствовали, что "Русскому Богатству" всё труднее поспевать за событиями и вопросами дня. Им было ясно, что теперь журнал будет отодвигаться на задний план газетой, а они слишком были полны политического активизма, их тянуло в газету. Их и мои высказывания совпали, хотя мы предварительно совершенно не столковались. Да ведь я с ними почти и не был знаком. С Пешехоновым, тогда еще неизвестным никому земским статистиком, я в 1894 году несколько дней сидел в Пречистенском полицейском доме, после арестов, произведенных по всей России по делу о возрожденной "группе народовольцев" и новосозданной Партии Народного Права; а потом его и Мякотина я один раз видел в "Русском Богатстве", куда меня, тогда начинающего сотрудника, {239} пригласил Н. К. Михайловский при моем проезде из Тамбова заграницу.

На следующий день я был на квартире у Мякотина. Накануне вышло как-то так, что мы говорили в один голос, и Ганейзеру должно было показаться, что я, Мякотин и Пешехонов составляем вполне спевшийся коллектив. А между тем дело было совершенно не так, и нам нужно было многое выяснить, чтобы договориться до конца между собою.

Накануне Н. Ф. Анненский, благодушно слушавший наши согласные речи, отечески благословлял нас на новое поприще.

- Ну, что же, - сказал он, - так и надо. "Русское Богатство", как орган общетеоретический, может и должен оставаться в более широких рамках "направления"; тут никакой ломки не нужно; мы, старики, при нем и останемся, нам за вами не угнаться; ну, а нашу молодежь (он указал на Мякотина, Пешехонова и Петрищева) мы благословим выплыть в открытое море ежедневной политической прессы, под условием, что и своих обязанностей по отношению к журналу они забывать не будут.

Мне пришлось, однако, идя к Мякотину и потом договариваясь с ним, вспомнить, что Н. Ф. Анненский к одному пункту в нашей программе относился всегда осторожно. Об этом, будучи заграницей, он беседовал долго и серьёзно со своим старым знакомым М. А. Натансоном.

Он говорил, что в нашей тактике есть ахиллесова пята: это наше отношение к аграрному движению, специально к его захватническим тенденциям. Он нас подозревал в простом приятии этих тенденций и считал его крайне опасным. Он настаивал на том, что перетасовка земельных отношений должна произойти исключительно в законодательном порядке.

Мы в своих речах и писаниях не раз обращались к примеру Великой Французской Революции, где законодательной отмене феодальных повинностей, знаменитому акту отречения дворянства генеральных штатов от своих былых привилегий, предшествовала фактическая аграрная революция, штурм деревенских Бастилии и уничтожение документов, фиксировавших мужицкие обязательства и повинности. Это "прямое действие" допускалось нами и в условиях русской жизни; оно должно было подстегивать будущую Думу или парламент, если они будут упираться.

"Это неправильно, {240} говорил тогда Анненский, - это означает сделать лишней творческую законодательную работу, превратить парламент в машинку для прикладывания штемпеля к тому, что сделает сама стихия. Но стихия снизу не может осуществить сколько-нибудь рациональной земельной реформы; она может только беспорядочно расхватать землю: с этим нужно по возможности бороться и ни в коем случае этому не потакать". Я отвечал тогда Анненскому, что земельные захваты есть несомненное зло, что они могут довести до поножовщины. Однако, "прямое действие" в этой области, во-первых, совершенно неизбежно, так что просто "переть против рожна" - дело почти бесплодное, и что надо ставить вопрос о приемлемых и неприемлемых формах прямого действия; а, во-вторых, прямое действие в известных формах и допустимо, и не вредно.

Партия может рекомендовать: без насилий над личностью помещика и его семьи выдворение их из имений, уничтожение документов на право владения, снесение межевых столбов и объявление земли перешедшей к народу, причем ее правильное распределение должно произойти согласно новому будущему закону.

Сейчас, в частном разговоре с Мякотиным, мне пришлось снова затронуть этот вопрос. Мякотин пробовал сначала развить передо мной следующую аргументацию: "Явочный порядок" или захватно-революционное право для нас приемлемо исключительно там, где идет речь о правах и благах не вещественного характера. "Прямым действием" можно и должно добывать право свободно говорить к народу, выпускать без цензуры книги и газеты, исповедывать свою веру, уходить с фабрики по истечении стольких-то часов работы, отстаивать неприкосновенность личности. Но там, где право или притязание становится имущественным, вещественным, материальным, - ставить законодательство перед фактом недопустимо. Ибо поставить перед фактом здесь значит что-то осязательное из рук одного передать в руки другого. А здесь произвол не революционен. Ибо свободы и т. н. невесомые блага могут быть общедоступны, как воздух, и здесь захват никого не ограничивает в правах; вещественные блага ограничены по числу и потому здесь явочный порядок, утверждая права одного, тем самым исключает права других".

Я на этот раз пытался выяснить Мякотину то, чего не сумел {241} выяснить Анненскому Натансон. Я различал между "захватом" и "явочным порядком действия" или постановкой законодательных учреждений перед совершившимся фактом, ибо "факт" может быть ведь и чисто негативным: фактическим уничтожением старых прав помещика, с отсрочкой утверждения и точного определения новых прав до соответственного законодательного акта. Мне было тем легче это сделать, что незадолго перед тем Пешехонову пришлось встать лицом к лицу с проблемой аграрных беспорядков; как ум по преимуществу практический, он стал искать, в какую сторону с надеждой на успех можно повернуть крестьянское движение, чтобы избежать безобразных и вредных эксцессов. И он сформулировал лозунг: "не грабьте, не уничтожайте, не жгите, не расхватывайте... берите во временное управление". Но это и был иными словами выраженный наш лозунг.

С помощью этой спасительной ссылки на Пешехонова мне удалось ликвидировать с Мякотиным первое затруднение. Мы перешли ко второму.

Мякотину очень понравилась моя настойчивость в требовании от ежедневной политической прессы выступлений под открытым забралом. Это - говорил он - есть первый шаг к переходу от нелегальных, подпольных конспиративных партий к партиям открытым, делающим всё гласно. Нелегальная партия всегда сбивается на тайное общество, на замкнутый кружок заговорщиков, конспираторов. А при таком положении нет и не может быть ни настоящей ответственности, ни настоящего контроля. Контроль в закрытом кружке - не контроль; ответственность не может быть анонимной, а подполье всегда анонимно. Когда ворота в партию будут открыты для всех, приемлющих программу, - только тогда, - будет истинный контроль. Без контроля и ответственности нет настоящей демократичности. Вот почему подпольная организация не может быть демократизирована. И т. д. и т. д.

Мне и на ум не пришло с чем-нибудь здесь спорить. Всё это мне казалось азбукой. "Разумеется, - говорил я, - подполье наше проклятие".

Мы с Мякотиным как будто с разных сторон и разными аргументами подходили к одному выводу. Он не возражал мне, хотя идея о будущей единой - включая социал-демократов - социалистической партии не возбуждала в нем особого {242} энтузиазма; то, что для меня было широкой увлекающей перспективой, для него, по-видимому, было беспочвенной "музыкой будущего".