Человек без свойств (Книга 1) - Роберт Музиль

Туцци пришел на помощь, назвав фамилию одного из самых молодых писателей, бывавших у Диотимы.

Начальник департамента печати встревоженно взглянул на него с видом тугого на ухо человека.

— Что ж, допустим, его; но где провести границу между тем, на что нужно обратить внимание, и тем, мимо чего можно пройти? Уже появлялись даже политические стихи. Так что же, каждого рифмоплета?.. Или, может быть, только авторов Бургтеатра?

Оба засмеялись.

— Как вообще точно извлечь то, что такие люди имеют в виду, будь они хоть сами Шиллер и Гете?! Высший смысл есть в этом, конечно, всегда, но так, для практических целей, они противоречат себе через каждые два слева.

Обоим стало теперь ясно, что они рискуют взяться за что-то «невозможное», употребляя это слово и с тем привкусом комичного с точки зрения света, который так тонко чувствуют дипломаты.

— Нельзя присоединить к нашему министерству целый штаб литературных и театральных критиков, — с улыбкой заметил Туцци, — но, с другой стороны, обратив на это однажды внимание, нельзя отрицать, что такие люди очень даже влияют на формирование господствующих и мире взглядов, а через это и на политику.

— Ни в одном министерстве иностранных дел мира этого не делают, — помог ему начальник печати.

— Конечно. Но капля камень долбит. — Туцци нашел, что эта поговорка очень хорошо выражает известную долю опасности. — Может быть, следовало бы все-таки принять какие-нибудь организационные меры?

— Не знаю, у меня есть на этот счет сомнения, — сказал другой начальник отдела.

— У меня тоже, конечно! — прибавил Туцци. К концу этой беседы ему стало не по себе, словно у него язык был обложен, и он не мог разобрать, чепуху ли он нес или же это еще оценят как проявление проницательности, которой он славился. Начальник департамента печати тоже не мог тут разобраться, и потому они заверили друг друга, что позднее еще раз обсудят этот вопрос. Начальник департамента печати распорядился приобрести для библиотеки министерства все труды Арнгейма, чтобы как-то покончить с этим вопросом, а начальник отдела Туцци направился в политический отдел, где попросил поручить посольству в Берлине представить подробный доклад о личности Арнгейма. Это было единственное, что ему в тот момент оставалось сделать, и до поступления доклада из Берлина он мог осведомляться об Арнгейме только у своей жены, что было ему теперь весьма неприятно, Он вспомнил изречение Вольтера, что люди пользуются словами только для того, чтобы скрывать свои мысли, а мыслями только для того, чтобы обосновывать свои несправедливые поступки. Конечно, дипломатия всегда в том и состояла. Но что кто-то мог столько, сколько Арнгейм, говорить и писать, чтобы скрывать за словами истинные свои намерения, — это его тревожило: это было уже что-то новое, и он должен был разгадать, где тут собака зарыта.

53

Моосбругера переводят в новую тюрьму

О Кристиане Моосбругере, убийце проститутки, забыли через несколько дней после того, как газеты перестали печатать отчеты о его судебном процессе, и волнение публики переключилось на другие предметы. Им продолжал заниматься лишь узкий круг экспертов. Его защитник подал кассационную жалобу, потребовал новой проверки его психического состояния и сделал еще кое-что; казнь была отложена на неопределенный срок, и Моосбругера перевели в другую тюрьму.

Меры предосторожности, которые были при этом приняты, льстили ему; заряженные винтовки, множество людей, кандалы на руках и на ногах; ему оказывали внимание, его боялись, а Моосбругер это любил. Перед тем как сесть в арестантский фургон, он стал искать восхищения, заглядывая в глаза удивленным прохожим. Холодный ветер, продувавший улицу, играл его волосами, воздух истощал его силы. Так прошли две секунды; затем судейский охранник подтолкнул его сзади в фургон…

Моосбругер был тщеславен; он не любил, чтобы его так подталкивали; он боялся, что охрана будет его бить, кричать на него или глумиться рад ним; коварный великан не осмелился взглянуть ни на одного из своих конвоиров и добровольно прошел к передней стенке фургона.

Боялся он, однако, не смерти. В жизни приходится выносить многое, что наверняка больнее повешения, а проживешь ты на несколько лет больше или меньше — это уж и вовсе неважно. Пассивная гордость человеку, давно находящегося в заключении, запрещала ему бояться наказания; но он и вообще не был привязан к жизни. Что ему было любить в ней? Ведь не весенний же ветер, или широкие проселки, или солнце? От этого только усталость жара да пыль. Никто этого не любит, если знаком с этим по-настоящему. «Возможность рассказать, — подумал Mоосбругер, — что, мол, вчера в том трактире на углу я е отличную жареную свинину!» Это было уже побольше. Но от этого можно было отказаться. Порадовало бы его удовлетворение его честолюбия, на долю которого всегда выпадали лишь глупые обиды. Беспорядочная тряска колес передавалась через скамейку его телу; за прутьями решетки в дверце убегали назад булыжники, отставая, ломовые повозки, иногда сквозь прутья мелькали мужчины, женщины, дети, издалека сзади надвигался фиакр, приближался, разбрасывая брызги жизни, как разбрасывает искры железо на наковальне, лошадиные головы казалось, вот-вот пробьют дверь, затем стук подков и мягкий шелест резиновых шин проносились за стенкой мимо. Моосбругер медленно поворачивал голову назад и снов видел перед собой потолок в месте его пересечения с боковой стенкой. Шум снаружи журчал, грохотал; был натянут как полотно, по которому то и дело шмыгает тень чего-то происходящего. Моосбругер воспринимал эту поездку как новое впечатление после долгого однообразия и не очень-то задумывался об ее смысле. Между двумя темными неподвижными тюремными временами пронеслись четверть часа непрозрачно белого пенящегося времени. Такой он и воспринимал всегда свою свободу. Не то чтобы прекрасной. «История с последней трапезой, — думал он, — с тюремным священником, с палачами и с пятнадцатью минутами до того, как все кончится, будет мало чем отличаться от нынешней поездки; она тоже проскачет вперед на своих колесах, все время надо будет что-то делать, как сейчас, чтобы при толчке не свалиться со скамейки, увидишь и услышишь мало что, потому что вокруг тебя будут все время мельтешить люди. Самое, наверно, милое дело — избавиться наконец от всего этого!»

Превосходство человека, освободившегося от желания жить, очень велико. Моосбругер вспомнил комиссара, который первым допрашивал его в полицейском участке. Это был человек благородный, он говорил тихо. «Послушайте, господин Моосбругер, — сказал он, — я вас просто очень прошу: дайте мне сейчас добиться успеха!» И Моосбругер ответил: «Ладно, если вам нужен сейчас успех, составим протокол». Судья потом не верил этому, но комиссар подтвердил это перед судом. «Раз уж вы не хотите сами облегчить свою совесть, то сделайте это ради меня, скажите услугу мне лично», — комиссар повторил это перед всем судом, даже председатель дружелюбно усмехнулся, и Моосбругер поднялся. «Я высоко чту это заявление господина комиссара полиции! — громко провозгласил он и с элегантным поклоном прибавил: — Хотя господин комиссар отпустили меня со словами: „Мы, наверно, никогда больше не увидимся“, сегодня мне все-таки выпали честь и удовольствие увидеть господина комиссара опять».

Улыбка согласия с самим собой озарила лицо Моосбругера, и он забыл о солдатах, сидевших против него и точно так же, как он, трясшихся от толчков фургона.

54

Ульрих показывает себя реакционером в беседе с Вальтером и Клариссой

Кларисса сказала Ульриху: «Надо что-то сделать для Моосбругера, этот убийца музыкален!»

Наконец, в один из свободных дней, Ульрих нанес тот визит, который был сорван его имевшим столько последствий арестом.

Кларисса держала лацкан его пиджака на высоте груди, Вальтер стоял рядом с ее совсем искренним лицом.

— Как это понимать — музыкален? — спросил Ульрих с улыбкой.

Кларисса сделала весело сконфуженное лицо. Непроизвольно. Словно стыд прорывался наружу в каждой черточке и ей надо было весело напрягать лицо, чтоби он оставался внутри. Она пустила его на волю.

— А так, — сказала она. — Ты же стал теперь влиятельным человеком!

Разобраться в ней не всегда было легко.

Зима уже один раз начиналась, а потом опять кончилась. Здесь, за городом, был еще снег; белые поля, а в промежутках, как темная вода, черная земля. Солнце заливало все равномерно. На Клариссе были оранжевая куртка и синяя шерстяная шапочка. Они гуляли втроем, и среди беспорядка оголившейся природы Ульрих должен был объяснять ей писания Арнгейма. В них шла речь об алгебраических рядах и о бензоловых кольцах, о материалистическом и универсалистском подходе к истории, о мостовых опорах, о развитии музыки, о духе автомобиля, о гата-606, теории относительности, атомистике Бора, автогенной сварке, флоре Гималаев, психоанализе, индивидуальной психологии, экспериментальной психологии, физиологической психологии, социальной психологии и обо всех других достижениях, мешавших богатому ими времени рождать добрых, цельных и целостных людей. Но все это излагалось в писаниях Арнгейма очень успокоительным образом, ибо он уверял, что все, что мы не понимаем, означает лишь невоздержность неплодотворных сил разума, тогда как истинное — это всегда простое, это человеческое достоинство и инстинктивное чувство сверхчеловеческих истин, доступное каждому, кто просто живет и находится в союзе со звездами.