Демобилизация - Владимир Корнилов

— Ладно, — повторил мужчина в свитере. — Не слушайте их, — подошел он к Курчеву и положил свою большую ладонь на погон шинели. — Я читал ваш опус. Вы умнее их.

— Раздевайтесь и знакомьтесь, — с обезьяньей улыбкой суетился хозяин. — Вот сюда, на сундук. В коридоре случаются экспроприации.

«На Радека похож», — подумал Курчев, сбрасывая шинель на темный невысокий комод, где вповалку лежали телогрейки, два мужских пальто и женская шубка из буроватого меха.

— Там еще про коллективизацию есть, — сказал Бороздыка. Он выдернул из рук Крапивникова журнал и красивым с надрывом голосом почти запел:

Суровый год судьбы народнойСтраны Великий переломБыл нашей молодости сходнойНеповторимым Октябрем.Ее войной и голодухой,Порывом, верой и мечтой,Ее испытанного духаПобедой. Памятью святойНочей и дней весны тридцатой,Тогдашних песен и речей,Тревог и дум отцовской хаты,Дорог далеких и путей;Просторов Юга и СибириВ разливе полном тысяч рек,Всего, что стало в этом мире,Чем наш в веках отмечен век.

— Темно, — сказал мужчина, гревшийся у голландки.

— Тем более, — сказала женщина. Она оттолкнула чернявого и спустила ноги на пол. — Холодно у вас, Юочка, — сказала, подходя к старому буфету и доставая желтые, как печные изразцы, маленькие чашечки.

— Не хочу сушать этой гадости, Ига. П'ошлый г'аз вы п'ивели какого-то Воодю Ког'нилова и он читай такую же мг'азь.

— Точно, — поддакнул чернявый. — Лейтенант, вы пятого марта плакали?

— Шестого, — уточнил Бороздыка, приглядываясь с интересом к Курчеву.

— Плакал, — в тон чернявому ответил Борис. — Мне в очереди новые хромачи ободрали. До бела стерли. Теперь вот в чем хожу, — поднял он свой милицейский сапог.

— Молодец, — засмеялся мужчина. — А вот Ига притащил нам сюда такого, как вы, лейтенанта. Тоже с белыми погонами. Так тот полвечера читал, как армия рыдала, увидев усы в траурной рамочке.

— Там не армия, а один часовой, — попробовал защитить неизвестного Курчеву поэта Бороздыка.

— Тот лейтенант — эпигон этого, — кивнул мужчина в свитере на журнал.

К стыду народа своегоВождь умер собственною смертью…

— Да! Это стихи, — сказала женщина, расставляя чашечки на ломберном столе.

— Стихи — не стихи, а смысл великий, — сказал лысый в свитере. Он открыл бутылку, разлил коньяк по чашечкам, но чокнулся с одним Борисом.

— Рад, что познакомился. Счастливо.

Лысый подошел к комоду, вытащил из-под женской шубки и курчевской шинели потрепанную стеганку, напялил ее и ушел.

— Не обращайте внимания, — улыбнулся хозяин.

— Он со странностями. Но художник великий!

— А картины поглядеть можно?

— Он не 'юбит показывать. Пока свет'о пишет, а п'и эйектг'ичестве его к'асок не г'азгьядите.

— Единственный образованный художник, — сказал Бороздыка.

— Что ж, пока мы воевали, он Гегеля читал, — отозвался чернявый.

— Юочка тоже читай. Один ты, Сейж, темный, —  сказала женщина, возвращаясь с кофейной чашечкой на тахту и сама теперь обнимая мужчину.

— Вот рекомендую. Супруги. Восемь лет живут. Обнимаются только в гостях, — сказал Крапивников.

— А это Ига Бороздыка. Кандидат наук. Прошу любить и так далее.

— Вас я сегодня видел, — не удержался Курчев.

— Возможно, — высокомерно кивнул Игорь Александрович.

— Внешность запоминающаяся, — зевнул чернявый.

— Заткнись, — дернулся Бороздыка.

— Будет вам. Офицей Бог знает что подумает. Г'азлии бы еще.

— Алкоголичка, на мою голову, — вздохнул чернявый и тут же налил во все пять чашек.

— За вас, Борис Кузьмич, — жеманно поклонился Крапивников. — Дай вам Бог счастья и свободы. Чего куксишься. Ига? Тебе разве не понравился реферат?

— Понравился, — промычал Игорь Александрович. — Но вообще-то…

— Если критикуешь, не пей, — сказал чернявый.

— А мне понравился и я еще налью. — Он пододвинул к тахте ломберный столик. — Вот, мать, не могла найти посуду поменьше.

— Не торопись, товарищ прокурора придет, — улыбнулся хозяин.

— Тогда тем более поторопимся. Ваше здоровье, лейтенант. И пусть доцент сам горючее приносит.

— Ты несправедлив, Серж, — сказал хозяин. — Товарищ прокурора никогда не скупится.

— Вы об Алешке? — спросил Курчев.

— О нем, — ехидно кивнул Бороздыка. — Сейчас скажете, что Марьяна Сергеевна — следователь.

— Брось. К чему детали? — величественно махнул рукой Крапивников.

— Это из «Воскресенья». Я знаю, — сказал Борис.

— Опасный чеовек, — засмеялась женщина. — Тойко, пожауйста, нас не г'азобачайте.

— Пустяки, — актерски размахивал руками Крапивников. — Алеша наш друг и товарищ. Наш, а не какого-то прокурора. И ты, Ига, не ревнуй. Ему, Борис Кузьмич, понравился ваш опус. Правда, Ига?

— Я уже сказал. Во всяком случае больше, чем писанина доцента.

— А вы напечатайте.

— Где? — засмеялся Крапивников. — Где? Укажи мне такую обитель?! Не надейтесь, Борис Кузьмич. Вам на роду написано не печататься.

— Вы меня утешили.

— Это действительно так, — кивнул Бороздыка. — Вам, лейтенант, не светит. Вот вашему кузену…

— Не ревнуй. Я просил… — повторил Крапивников.

— Это что… про Ингу? — спросил чернявый.

— А ты о ком думай? О ней, об очаг'овательной Инге. У Юи — амуы, у Иги — веиги, — продекламировала женщина.

Все засмеялись.

— Вы правы, — сказал Крапивников, — но только насчет вериг. Ига женится.

— На Инге? Вот счастливчик! — вздохнул чернявый, но Крапивников тут же внес ясность:

— С Ингой Антоновной я еще сам, грешник, не развелся. А Ига женится на очаровательном существе, представительнице братского татарского народа Зареме Хабибулиной.

— Моодец! — воскликнула гостья.

— Татарское иго в миниатюре, — буркнул ее скептический муж.

— Поосторожней, — вспыхнул Бороздыка.

— Пайдон, пайдон, как сказала бы моя жена, — засмеялся чернявый. — А Инга, выходит, свободна. Или товарищ прокурора…?

— Вы, как об обмене жилплощади, — не выдержал Курчев, но все-таки постарался придать голосу максимум безразличия.

— О, кругом сплошные высокие чувства! — воскликнул чернявый. Лейтенант тоже соискатель.

— Кони вороные, нам не ко двору, — отмахнулся Борис.

— Г'ысаки, Г'ысаковы, — попробовала скаламбурить гостья.

— Бросьте вы. В конце концов она моя жена, — сказал Крапивников.

— Привет от Александра Блока, — сказал чернявый. — Тебе, Юрка, гарем, а евнухом и для учета — Игу.

— Заткнись или выйдем в коридор, — сказал Бороздыка.

— Пожаейте его, Игочка, — всплеснула руками гостья.

Курчеву стало жалко Бороздыку, такого тощего, хилого и взъерошенного.

— Однако доцента нету, — миротворчески вмешался Крапивников. Откупоривай вторую, Серж. Вы, лейтенант, не против не ждать кузена? Он обязательно принесет. Явится с мадам. Они разводиться собираются.

— Шутка? — не понял Борис.

— К сожалению, нет.

— Давай мы тоже г'азведемся, — сказала гостья.

— Если хочешь, — ответил муж, и Курчев понял, что у них тоже не все ладится.

— У вас тут, как в нарсуде, — сказал, чувствуя, что в своем легком подпитии переходит границы, отведенные человеку, впервые попавшему в незнакомую компанию.

— Да, — подхватил хозяин, — Суд не суд, но что-то вроде церкви. Остается в попы постричься.

— А что? — сказал чернявый. — Она падает на колени, а Юрка гладит ее и приговаривает: «Крепись, дочь моя».

— Перестань, — крикнул Бороздыка. — Не тебе надругиваться…

— Над святыней? Знаю. Достоевский на Тверском бульваре.

— Да, Достоевский.

— Успокойся, — перебил Крапивников.

— А почему? Пг'одойжайте, — сказала женщина. — Пг'одойжайте. Скажите, почему Сейжу нейзя г'угать Татьяну Айну?

— Бросьте, — скривился Крапивников.

— Потому что Пушкин — наша гордость и единственное наше спасение, сказал Игорь Александрович.

— Я думал — Булгарин, — не выдержал Крапивников.

Курчев не понял, супруги, по-видимому, тоже.

— Сейж тоже г'усский, — сказала женщина.

— Только по матери, — уточнил чернявый. — Это, кажется, для них недостаточно.

— Для кого — «них»? — спросил Курчев, но ему не ответили.

— С тобой откровенничать нельзя, Юрка. Больше ничего не скажу, покраснел Бороздыка, обижаясь за Булгарина, о котором он написал лишь одну фразу.

— Да, Пушкин наше спасение, — обернулся к супругам.

— От инородцев? — спросил Серж. Теперь в его голосе не слышалось шутки.