Новые забавы и веселые разговоры - Жак Ивер

– Ну, мессир Жан, как вам понравился горох?

– Благодарю бога и вас, сударь! Горох хорош, но только немножко недоварен.

Разве плохо, что природа наделила священника таким аппетитом? Это – милость божия. Будь он купцом, он опустошил бы все дороги от Парижа до Лиона, все дороги Фландрии, Германии и Италии. Будь он мясником, он съел бы всех своих быков и баранов, вместе с рогами и копытами. Будь он адвокатом, он съел бы свои бумаги и пергаменты. (Хотя это была бы и небольшая беда. Гораздо хуже то, что он съел бы и своих клиентов. Впрочем, и другие адвокаты едят их неплохо.) Будь он солдатом, он стал бы есть кольчуги, шишаки, аркебузы и даже пороховые бочки. А если бы ко всему этому он был женат, его жене, разумеется, достался бы не лучший удел, чем жене Камблеса,[256] царя Лидийского, который в одну ночь сожрал свою жену до последней косточки. Боже милостивый! Что это за царь! Уж людей есть начал!

Новелла LXXV

О молодожене Жанене

Жаиен все-таки решил жениться. Но молодая жена стала забавляться с манекенами,[257] и не желая порочить доброе имя своего мужа, делала это совершенно открыто. Как-то раз один из соседей Жанена стал задавать ему кое-какие вопросы, а так как при этом он должен был делать некоторые замечания, то получилась довольно любопытная сцена.

– Ну, Жанен, вы все-таки женились?

– О да! – ответил Жанен.

– Это хорошо, – сказал сосед.

– Хорошо, да не очень.

– А что?

– Да очень ветрена.

– Это плохо.

– Плохо, да не очень.

– А что?

– Она – первая красавица в приходе.

– Это хорошо.

– Хорошо, да не очень.

– А что?

– Да у нее есть ухаживатель. Он то и дело ходит к ней.

– Это плохо.

– Плохо, да не очень.

– А что?

– Он каждый день что-нибудь мне дарит.

– Это хорошо.

– Хорошо, да не очень.

– А что?

– Он постоянно куда-нибудь меня посылает.

– Это плохо.

– Плохо, да не очень.

– А что?

– Он мне дает денег, и я кучу на них по дороге.

– Это хорошо.

– Хорошо, да не очень.

– А что?

– Да мне приходится постоянно быть на ветру и под дождем.

– Это плохо.

– Плохо, да не очень.

– А что?

– Я к этому привык.

Можно на этом и закончить. Это вроде рассказа про белого бычка.

Новелла LXXVII

О добром пьянице Жанико и о жене его Жаннете

В Париже, где люди столь разнообразны, жил портной по имени Жанико. Он никогда не отличался скупостью, ибо тратил весь свой заработок на удовлетворение своей страсти к чарке. С течением времени эта страсть возросла до того, что он решил пожертвовать ей даже своим ремеслом, ибо всякий раз, когда он, возвратясь из таверны, садился за работу и пытался продевать нитку, он чувствовал себя как новобрачный и никак не мог попасть в ушко. Вместо одной нитки он видел две и часто пришивал рукав не тем концом. Так, мало-помалу он забросил это противное шитье совсем и смело посвятил свою жизнь блаженному пьянству. Забравшись в таверну с утра, он уже не выходил из нее до вечера. Иногда его отыскивала там жена и принималась осыпать его бранью, но он спокойно проглатывал всю ее брань и запивал ее чаркой вика. Нередко ему даже удавалось смягчить ее ласковыми словами и усадить с собой за стол.

– Дорогая моя, отведай-ка этого вина, – говорил он ей, – такого вина ты еще никогда не пила.

– Как же! Буду я пить! – отвечала она. – Уйдешь ли ты отсюда, пьяница?

– Эх, Жаннета, да ты только немножко попробуй! Сколько можешь.

И она в конце концов поддавалась его просьбам, рассуждая про себя: «А ведь за это приходится платить и мне. Выпью-ка я свою долю». Правда, она была несколько умереннее Жанико и никогда не напивалась до того, чтобы у нее не хватило сил увести его домой, а ведь надо полагать, что разлучить Жанико с кружкой было не легко. Иной раз она сердилась и муж ей говорил:

– Жаннета, ты знаешь, что я вчера видел? Вот этот господин… Ты меня понимаешь? Я больше об этом ничего не скажу, Жаннета. Но только дай мне допить. Ступай же, дорогая. Я приду вслед за тобой.

И снова за кружку. А возвращался он всегда в таком состоянии, что лучше знал, откуда он идет, чем куда (ибо улица казалась ему недостаточно широкой), и шел покачиваясь, ковыляя и спотыкаясь. Всякий раз он стукался впотьмах о какую-нибудь дверь или телегу и сажал себе на лоб шишку, но ушиб заживал прежде, чем он успевал его заметить. Несколько раз он падал с лестниц и проваливался в люки погребов, но все это сходило ему благополучно: бог всегда был к нему милостив. Если вы спросите, откуда же он брал деньги, то я скажу вам, что в доме у него не осталось ни одной тарелки и ни одной миски. Застигнутый нуждою, он начал продавать скатерти и одеяла с кровати, а когда с ним в попойке принимала участие жена – ее пояса, шляпки и платья, если они попадались ему под руку. Почему ему было не воспользоваться ими, если и жена поддалась этой страсти? Надо же было чем-нибудь ее поить! Да и у него всегда находился какой-нибудь плательщик, ибо ведь чем в верхнем окошке икалось, тем нижнее откликалось. Кстати, надо упомянуть, что Жанико всегда носил с собой трехчарочную бутылку, держал ее ночью возле себя и, просыпаясь, всякий раз отпивал от нее несколько глотков. Даже во сне он не мог забыть о своей бутылке, и до того изловчился, что во время сна держал ее в руке и пил из нее, словно совсем не спал. Зная о его привычке, жена частенько предупреждала его – выпивала из бутылки все вино, а затем наполняла ее водой, и бедный Жанико пил спросонья воду. Иногда он просыпался от этого, ибо вода вызывала у него во рту противный вкус, но снова засыпал, не находя нужным поднимать из-за этого ссору.

Большей частью на их кровати вместе с ними помещался некто третий, исполняя с Жаннетой тревизанский танец,[258] но Жанико не было до этого никакого дела. Иногда он пытался разбавлять вино водою, но, обмакнув для этой цели в кувшин с водою лезвие ножа, он стряхивал с него в свой стакан не больше капли. Вы никогда не встретили бы его без косточки окорока в кармане. Больше всего в мире он любил сосиски, миланский сыр, сардины, копченую сельдь и прочие острые закуски к вину. Для него были хуже всякого яда яблоки, салат, сдоба и сладкие пирожки, и когда о них кричали продавцы, он затыкал уши.

Глаза его были окаймлены багровой пленкой. Однажды, когда они у него заболели, врач запретил его жене давать ему вина. Но с ним можно было сделать все, что угодно, только не это, и он предпочел лишиться лучше окон, чем всего дома. Когда же ему посоветовали промывать глаза белым вином, он сказал:

– Что толку промывать их снаружи? Это еще хуже. Не лучше ли пить его столько, чтобы оно выходило через глаза и промывало бы их и изнутри и снаружи?

Когда шел град, он падал на колени и молил бога сохранить только виноградники. Если его спрашивали: «А отчего же ты, Жанико, не молишься о хлебе?» – он говорил:

– О хлебе? С куском хлеба величиною с орех я выпью кварту вина. Я не беспокоюсь о хлебе: уж слишком мало его должно уродиться, чтобы его не хватило для меня.

Это было в то время, когда он еще не потерял своего рассудка, ибо говорят, что, втянувшись в свою привычку, он уже больше никогда не протрезвлялся. Некоторые даже утверждают, что кровь его превратилась в вино. Он не говорил ни о чем, кроме вина, и если бы его сделать священником, он стал бы петь только о вине. Вот какая это была увлекающаяся натура!

Весьма вероятно, что он и умер в нетрезвом состоянии. За два или три дня до смерти у него вышло все вино. Он слезно жаловался и просил убить его, чтобы ему не пришлось умереть без вина. На исповеди он не мог отыскать на своей совести ни одного греха, кроме пьянства, и говорил с исповедовавшим его священником только о вине. Он рассказал ему, сколько раз он пил плохое вино, каялся в этом и просил у бога прощения. Когда же он понял, что ему придется пить вино уже в другом мире, он завещал похоронить его в погребе под винной бочкой, головой под краном, чтобы капли вина стекали ему в рот и утоляли его жажду, ибо он видал на кладбище святого Иннокентия,[259] как у покойников пересыхают рты. Разве он был плохим философом с своей верой в то, что и после смерти люди продолжают любить блага, которые они любили при жизни? Только вино порождает таких людей, для которых нет ничего не возможного. Некоторые утверждают, что он завещал похоронить его под виноградной лозой и что эта лоза стала с тех пор давать с каждым годом все больше и больше винограда. И будто бы, когда все виноградники побивало градом, она оставалась нетронутой и приносила винограда не только не меньше, чем обычно, но, может быть, даже еще больше. Предоставляю вам решать, правда ли это и как это было в действительности.

Новелла LXXIX

О стригуне и о священнике, продавшем зерно

Нет в мире ни одного ремесла, которое требовало бы большей ловкости, чем ремесло стригунов, ибо этим достойным людям приходится иметь дело и с мужчинами, и с женщинами, и с дворянами, и с адвокатами, и с купцами, и с попами (сначала я расскажу об этом случае), – одним словом, со всеми людьми, за исключением лишь францисканских монахов, которые хотя и носят вопреки своему уставу деньги,[260] но прячут их так хорошо, что бедным стригунам[261] никогда не удается ими поживиться. Мало того, что им приходится иметь дело со всеми перечисленными людьми, – они должны красть у вас в вашем присутствии, и именно то, что вы держите крепче всего. И так как им очень хорошо известно, что их ожидает в случае поимки, то решайте сами, какими они должны быть ловкими и находчивыми. Я выберу для вас две или три проделки, которые, кажется, считают довольно остроумными, хотя я и не отрицаю, что они делают кое-что и похитрее, когда бывает нужда.