Наследие дракона - Юлия Июльская

часто задрожала. Совсем не пыталась вырваться и бежать. Всё так же сидела у него на руках и смотрела. Только дрожь выдавала скорбь, переполнявшую маленькое тело. Он прижал её сильнее, стараясь унять боль, забрать себе, сделать хоть что-нибудь… Невыносимо было чувствовать, как она безмолвно проживает утрату.

– Если хочешь, я тебя унесу, – прошептал он ей в ухо, надеясь, что она сможет кивнуть.

Но она не кивнула. Она открыла рот и не своим голосом жалобно мяукнула:

– Отец…

Из кошачьих глаз закапали крупные слёзы.

Прах несётся под фуэ

Четверо суток, пока императора готовили к переходу, Киоко провела в полузабытьи. Она почти не ела и не пила, ни с кем не говорила и едва понимала, что вокруг происходит. Иоши принёс её в спальню кошкой и там оставил. Он не имел права находиться даже во дворце Лазурных покоев, тем более в её комнате, но эта мысль затерялась в бушующем море нестерпимого горя. Кажется, он был с ней какое-то время, но она забралась под одеяло и пролежала так бесконечно долго. В конце концов он ушёл, а она вернулась в своё тело, но так и не нашла сил встать.

Норико пришла позже и с тех пор не отлучалась. Она оставалась рядом, много говорила, но Киоко почти не слушала. Какая разница, что она говорит. Какая разница, что происходит. Ничто больше неважно. Ничто.

Приходила Кая. Приносила еду и напитки, уговаривала поесть, но через несколько часов уносила почти нетронутые блюда. Иногда отводила Киоко помыться, та послушно шла, делала всё, что нужно, не имея сил ни возражать, ни сопротивляться.

Так прошли четыре дня и три ночи. На четвёртую ночь её нарядили в чёрную одежду – такую же многослойную, как прочие её наряды. Суми покрыла её лицо самой тёмной пудрой и выбелила на этой маске капли слёз. Киоко смотрела на себя в зеркало и думала, как это глупо. Но свои искренние слёзы она уже выплакала. Так что пусть будут такие. Пусть. Сегодня она будет достойной дочерью своего отца. Той, кем её воспитывали все эти годы. Той, что прячется за маской и принимает эту жизнь как есть.

Они шли по саду Божественных источников к южной стороне дворца, чтобы выйти к берегу Кокоро за пределами Иноси. Там уже стояла фунэ[19], борта которой были украшены резным узором волн, а нос украшал водный дракон с раскрытой пастью, отгоняющий всех, кто посягнёт на смертного, принадлежащего ему. Фунэ усыпали красные ликорисы – хиганбаны – цветы смерти, погружающие душу в сон на время переправы. На них, как на алой постели, лежал он. Миямото Мару. Император Шинджу. Бывший император Шинджу. Он был облачён в красные одежды – цвет, который редко носят живые. Цвет крови, покинувшей тело. Цвет насильственной смерти, гибели в бою. Благородный для воина и правителя. Он сливался с хиганбанами, наполняя фунэ потерянной жизнью.

Киоко поняла, что ещё чувствует отголоски его ки. Призрачные, не в теле, но вокруг. Словно он всюду – ещё здесь, ещё обнимает её своей любовью.

Она сделала вдох поглубже, стараясь избавиться от кома в горле, и тихо проговорила:

– Бог Ватацуми

и мать Инари, покой

даруйте душе.

Киоко в последний раз поклонилась отцу и сделала шаг назад.

Она хотела верить, что так и будет. Что отец, которого тяготила жизнь без матери, которого всегда обременяли заботы и тревоги, с последним выдохом отпустил земные горести и теперь навеки пребудет в покое.

К отцу, вернее, к его телу – она больше не чувствовала, что оно ему в самом деле принадлежит, – подошёл сёгун. За ним выстроились в очередь даймё. У каждого было мгновение проститься с императором.

Как ни странно, больше ей не хотелось плакать. Отец умер, но если его ки, отголоски его жизни, всё ещё здесь – значит, где-то он есть, значит, он останется жить вне тела. Возможно, как утверждают сказки и легенды, он поселится на дне Драконьего моря в замке Ватацуми. Ведь именно туда попадают величайшие из людей.

Ветер трепал её волосы, разметал пряди и беспощадно путал их. Полы и рукава кимоно трепетали, словно перья на крыльях. Озеро – сердце Шинджу – воем ветра оплакивало своего сына.

За даймё и их семьями последовали придворные – вся знать дворца. Когда все, у кого было право попрощаться, закончили с этим, время уже близилось к рассвету.

К фунэ вышли мико – жрицы храма Ватацуми, расположенного неподалёку. Женщины, лишившие себя женского начала и права на семью, посвятившие свои жизни богу-дракону. Пространство наполнили звуки фуэ. Ветер подхватил их и понёс над водой, предупреждая духов, что скоро по этому пути отправится новая душа. Девушки начали свой безумный танец: их тела сплетались воедино и извивались, их тёмно-синие одежды плескались штормовыми волнами, их красные волосы разливались реками крови, а белые лица бесплотными призраками плыли в этом вихре, оставаясь в покое, следуя своему пути.

Они призывали Ватацуми забрать душу погибшего в свой хрустальный замок и подарить ему блаженство вечного созерцания. Когда свист фуэ умолк, волны улеглись, тела успокоились, море распалось на людей и мико вновь обратились в девушек, обступили фунэ и скрыли императора в тёмной синеве своих одежд. Они долго стояли так, пока над их головами не взвился дым. Они призвали ещё одного бога, чьё рождение ознаменовало конец созидания мира и положило начало его погибели. Кагуцути – бог огня, пожирающий тела, избавляющий землю от жизни.

Пламя занялось быстро, поглотив цветы и тело отца, но лишь облизывая саму фунэ. На этой трапезе дерево было миской и не интересовало бога. Цветы и тело сгорели за несколько мгновений – и Кагуцути ушёл. Наверное, отправился за следующим усопшим. Или вернулся в своё царство – огненную гору на острове Дзифу.

Ветер подхватил пепел и понёс через озеро к реке, вытекающей из него и бегущей на юг – к Драконьему морю. Мико заиграли на фуэ, чтобы душа не сбилась с пути и добралась до Рюгу-Дзё.

Эти звуки напомнили, как в детстве она так же стояла и провожала души брата и матери. Последний из её семьи оседлал ветер и помчался к морю. Но доберётся ли он? Примет ли его Ватацуми? Если боги оставили людей при жизни – можно ли надеяться на них в посмертии?

* * *

Всю церемонию Иоши держался рядом с Киоко-химэ, не отходя ни на шаг. Он не был ей нужен сейчас. Она выглядела так, словно ей никто не был нужен. Но всё же он оставался близко настолько, насколько возможно.

Когда фуэ запела свою последнюю песню, провожая прах императора, все смотрели ему вслед. Все, кроме Иоши, – он не сводил взгляда с Киоко-химэ, боясь, что она вот-вот уронит, разобьёт свои маски, не выдержит откровенности собственных чувств. Она сильна духом. Сильнее многих известных ему воинов. Но сильным людям тоже иногда нужно побыть слабыми. И когда они себе этого долго не позволяют…

Он помнил, что происходило с мамой до того, как она начала надолго покидать дом. Он не хотел видеть Киоко такой, не желал ей проживать всё таким образом. У его мамы не было того, кто мог взять на себя её боль. Иоши был ещё совсем мал, а отец… вряд ли источник боли заботится о том, чтобы её уменьшить.

Но у Киоко-химэ есть он. И всегда будет. Что бы ни случилось.

Она посмотрела в небо, ещё совершенно чёрное, – души должны прибыть на место до того, как Аматэрасу окрасит мир своим светом. Луна высветила боль в её глазах. Иоши знал этот взгляд. Ей было нечем плакать, но это вовсе не значило, что ей не нужно утешение.

Он осторожно коснулся тонких пальцев, оставляя ей возможность отдёрнуть ладонь. Но она этого не сделала. Напротив, посмотрела на него с отчаянной благодарностью и приняла поддержку. Он бережно взял её за руку и сжал, шепча одними губами:

– Я рядом.

Она лишь моргнула, и одинокая