Повседневная жизнь Европы в 1000 году - Эдмон Поньон

Но и деревенские много что брали у леса. Им нужно было дерево, чтобы согреваться и иметь освещение (смоляные факелы), для того чтобы делать утварь и строить дома, заполнять прутьями ухабы на дорогах, делать заборы или ограду замка. К тому же, в те времена, по словам Марка Блока, «менее удаленные, чем наше, от древних обычаев собирательства», людям был нужен лес не только ради дерева: из мха и сухих листьев они делали подстилки, из плодов букового дерева выжимали масло, — сейчас горожане и не знают, что масло можно делать из бука. Они находили в лесу каштаны, хмель, чьи шишки можно использовать как приправу или для придания оттенков вкуса пиву. Дикие яблони, груши, боярышник, сливы давали им свои кислые плоды. Кроме того, они отводили свой скот в лес пастись, потому что, в зависимости от времени года, там можно было найти молодые побеги, зеленые листья, желуди, плоды бука и травы подлеска. Все помнят, что свиньи большие любители желудей. Никто не удивится и тому, что козы питаются листьями. Однако овцы, коровы и лошади тоже находили себе пишу в лесу. Они жили там на свободе, и их иногда было нелегко вновь найти.    

Как бы часто люди ни ходили в лес, там все же было небезопасно. Всегда существовал больший или меньший риск встретиться с дикими зверями. Кабан уже был небезопасен. Еще большую опасность представляли медведи и особенно — волки, которые были распространены повсеместно. Конечно, это относится не только к 1000 году и даже не только к Средневековью: волки исчезли в западных странах только совсем недавно. Изредка и, может быть, только в исключительных случаях они даже выходили из леса и пробирались в деревню или, как в случае, о котором рассказали Раулю Глаберу, заходили в города. Волк, о котором пишет Рауль, даже забрался в собор в Орлеане. Он вошел туда ночью, когда служители открыли двери для тех, кто шел на заутреню. Волк настолько осмелел, что стал звонить в колокол, ухватившись за веревку зубами. Поскольку у окружающих не было под рукой оружия, они подняли крик. Волк чувствовал себя в церкви не так уверенно, как в лесу, и убежал. Само собой разумеется, что на следующий год ужасный пожар опустошил Орлеан. Бродячий волк не мог быть не кем иным, кроме как предвестником несчастья, тем более что вскоре после его прихода был дан еще один знак: в монастыре Сен-Пьер-ле-Пуэлье Христос на большом распятии стал источать слезы…[192]    

Выйдя из леса вслед за этим волком, мы уже слишком далеко отошли от темы. Вернемся к ней еще ненадолго и отметим, что лес, с которым обращались так, как было описано выше, и на опушке, и чуть дальше в глубине, выглядел не лучшим образом. Его повреждение, конечно, облегчало работу расхитителям, деятельность которых все больше разворачивалась к середине XI века. Можно также предположить, что опушка леса мало отличалась от невозделанной земли, отделявшей лес от поля. За счет этой земли можно было обеспечить себе постоянные пастбища. Ведь пахотные земли предназначались для того, чтобы выращивать растения, съедобные для человека, и в первую очередь злаки. Единственным исключением были занимавшие плодородные земли виноградники, которые имелись даже в северных областях и исчезли оттуда только в наше время.    

Поля 

Почти вся земля, окружавшая деревню, была занята полями. Поля «хлебов», как было принято говорить на протяжении веков. Слово «ble»[193] галльского происхождения. В те времена и в течение еще долгого времени этим словом обозначали любые злаки, из которых можно было делать хлеб: пшеницу, как сейчас, а также рожь, полбу, овес, ячмень и смесь пшеницы и ржи, для которой во французском языке есть специальное слово «meteil».    

Поскольку хлеб — или каша из злаков — были основой питания большинства и поскольку торговый обмен, из-за отсутствия дорог и достаточных транспортных средств, был неразвит и затруднен, каждая группа людей в первую очередь занималась производством хлеба. Если сегодня хлебные культуры требуют самых плодородных земель, то в те времена их сеяли повсюду и потребляли в том же месте, где производили. Не было регионов, специализировавшихся на какой-либо одной культуре, как, например, ныне Лангедок специализируется на виноградарстве, а долина Ожа отличается обширными пастбищами. Повсюду были поля, за исключением только земель, занятых огородами и фруктовыми садами, а кое-где посадками конопли, поскольку конопля была текстильным растением, без которого нельзя было обойтись. Такие плантации находились вблизи домов, внутри ограды, которой была обнесена деревня, и были окружены заборами, поставленными отдельными владельцами.    

Попытаемся представить себе крестьян, работающих на полях.    

В первую очередь, земля должна была быть плодородной. Она уже не могла быть таковой, если в течение нескольких предыдущих лет — двух, а при хорошей почве и больше — она приносила урожай. Значит, нужно было давать ей отдых, «ставить под пар». Когда ее считали готовой к тому, чтобы вновь принять семена, сначала приходилось опять выпалывать дикие травы, которыми она зарастала. Эти травы сгнивали прямо на поле и превращались в гумус. Можно было также сжечь их, свалив в кучу вместе с прилипшим к корням торфом, а затем разбросать золу по полю: это называлось «подсечкой». Наконец, всем известно, что есть и другой способ придать земле плодоносность, не давая ей отдыха: речь идет об удобрении ее навозом. Однако такое удобрение было редким: большая часть его терялась в лесу, где обычно пасся скот. Конечно, как мы увидим, скот допускался на поле после снятия урожая. Но этого естественного удобрения обычно было недостаточно. Короче, чтобы представить себе крестьянина, занимающегося удобрением почвы, его следует вообразить либо гнущим спину над прополкой парового поля, где он скорее всего вырывал траву руками, или разбрасывающим по своему полю сухой помет и коровий навоз, собранный неподалеку на естественных пастбищах и принесенный в плетеной корзине; при этом крестьянину также приходилось как следует поработать руками. Возможно, он также оставлял часть этих ценных и редких удобрений для овощей, которые выращивал непосредственно подле своего дома, на маленьком, обнесенном забором огороде.    

На деле же вплоть до великой сельскохозяйственной революции XIX века не существовало удобрений, которые позволили бы обойтись без пара: разделение полей было неизбежно. Но оно было двух типов. Двухгодичный цикл, наиболее простой, состоял в том, чтобы засеивать поле один раз в два года. Следовательно, на каждой данной территории половина поля каждый год была под паром. Такой способ земледелия применялся в Пуату, на юге Франции и во всех средиземноморских странах. В северной части Франции, в Англии и на больших равнинах Северной Европы господствовало трехпольное земледелие: на каждом поле последовательно один год высевали «озимый хлеб» — пшеницу, полбу, рожь (эти культуры сеяли в сентябре); на следующий год в марте сеяли «весенний хлеб» — овес, ячмень, — иногда их заменяли фуражными культурами, такими, как вика, либо бобовыми. И наконец третий год поле находилось под паром. Общая площадь угодья разделялась, таким образом, на три части, каждая из которых находилась на одной из трех стадий цикла.    

Итак, мы имеем поле для посева. Остается его вспахать. Это и был основной сельскохозяйственный труд. Туг на сцене появлялись такие почтенные инструменты, как соха и плуг.    

Соха отличается от плуга тем, что у нее нет колес. Ее труднее направлять строго по прямой и, при одинаковых системах упряжи, она распахивает землю более поверхностно. Зато она более маневренна и ее проще развернуть в конце каждой борозды. В древней Италии, за исключением ее северной части, которая называлась Цизальпинской Галлией[194], была известна только соха. Лишь в части Галлии и в Германии преобладал плуг. И различия между этими двумя инструментами возделывания почвы в общих чертах соответствуют различиям в расположении обрабатываемых полей.    

Во Франции к северу от Луары, в Восточной Франции, в Германии, в Англии, а также на огромных равнинах, где жили славяне, существовал обычай, согласно которому каждый крестьянин не отделял своего поля от соседского никакой изгородью. С приближением зимы или весны, когда наступало время обработки почвы, все деревенские плуги одновременно появлялись на участках, которые предполагалось засеять в этом году. Проследим за работой одного из крестьян. Его волы медленно движутся вперед. Если он достаточно богат и имеет лошадей, то движение становится немного быстрее. Однако можно сказать, что борозда, которую он прокладывает, бесконечна. Только когда он дойдет до края возделываемой территории, пройдя метров сто или больше, мы увидим, как он не без усилия разворачивается и идет обратно, прокладывая следующую борозду. Мы могли бы подумать, что у него очень большое поле, если бы не видели неподалеку от него упряжь другого пахаря, прокладывающего борозду такой же длины параллельно борозде первого. И действительно, сделав пять или шесть проходок туда и обратно, то есть 10-12 «полос», наш крестьянин уходит. Его поле очень длинное, но очень узкое. И поскольку оно не ограничено никакой изгородью, его ширину можно определить только по числу борозд, которое он имеет право проложить.