Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Достоевский стал писать “Братьев Карамазовых” уже закалённым бойцом, уже знал, что такое невидимая брань, уже понимал, что значит — держи ум во аде и не отчаивайся. Только после этого писатель смог вывести чёрта на страницы своего произведения, до этого — только упоминал. Раскольникову Соня говорит: «Молчите, богохульник! От Бога Вы отошли и Вас Бог поразил, дьяволу предал». Раскольников, идя на убийство, только чувствует, что его одежда как бы захвачена каким-то колесом и он уже как бы не своими ногами идёт на преступление, но только после того, как совершался и совершился его окончательный в пользу ада выбор.

В “Идиоте” ещё не осмыслен дух — глухой и немой, терзающий Мышкина,— который бьётся как бы бессознательно и только разводит антимонию насчёт католиков и католичества, и не надо думать, что Достоевский думает вместе с Мышкиным. В это мог поверить только бывший толстовец Михаил Александрович Новосёлов, припечатавший Толстого таким эпитетом — христианин без Христа.

В “Дневнике писателя” за 1873 год у Достоевского есть небольшой очерк “История отца Нила”. Рассказ посвящён публикациям газеты “Голос”, которые разбирают соблазнительную историю о монахе Троице-Сергиевой Лавры, отца Нила. У отца Нила были две любовницы: одна в летах, 40-летняя, некая девица из дворян, Огурцова, а другая, Лекарева — молоденькая, жительница Сергиева Посада. Старшая любовница имела свой ключ от монашеской кельи[95]. И когда ее по окончании скандала спросили на суде о том, сколько же раз Вы входили в келью самостоятельно, то она ответила, по выражению Достоевского, с оттенком торжества — раз 500. Причём, обе любовницы хранили в монашеской келье свои ценные вещи.

Достоевский в этой статье рассказал про инцидент и приводит параллели из жизни католической церкви. На вопрос бушующей парижской толпы в Великую Французскую революцию, архиепископ Парижский на вопрос — веруешь ли ты в Бога, ответил: «Очень мало». Тогда один из рабочих предъявил ему обвинение — выходит, что ты столько лет нас обманывал, и поразил его топором насмерть.

Весь клир католической церкви после Великой Французской революции разделился на три части: одни сложили сан и поступили на военную службу; другие эмигрировали, чтобы там интриговать и учить детей; только третья часть разошлась по скорбному населению Парижа и Франции, чтобы утешать, поддерживать, то есть совершать своё пастырское дело. (У нас в России, практически, точно так же, то есть после революции: треть духовенства сняла с себя сан; треть перешла в обновленчество и треть остались совершать свой пастырский подвиг, и они-то и стали называться “тихоновцами”.)

“Подросток”.

В “Подростке” у Достоевского — ещё только некоторые глухие раскаты ада и, особенно, двойник, который поражает Версилова — то есть, искушение дьявола. Например, когда ему хочется растоптать букет цветов, который он несёт Софье Андреевне как подарок и поздравление с днём рождения. Потом он вспоминает про какого-то несчастного доктора, который на похоронах своего отца вдруг засвистал в церкви. В это время идет поминовенный обед по покойному Макару Ивановичу, а Версилов приходит к этому обеду и говорит, что я боюсь, что я сейчас засвищу или захохочу.

Версилова спасают, так как он совершает попытку к самоубийству, но пуля миновала сердце и сказано, что это — только половина прежнего Версилова, то есть другую свою половину в этом раздвоении он-то как раз и убил.

“Братья Карамазовы”.

Некоторые вещи Достоевский предсказал и которые чрезвычайно сбылись при Советской власти. Например, момент, что человек без Бога, побеждая уже без границ природу. Это стремление победить природу без границ можно усмотреть ещё у Пушкина в “Медном всаднике” при Петре I («…под морем город основался»).

Победители природы без границ стерегли Достоевского ещё до его смертного одра. Таким победителем был Николай Фёдоров[96], который мечтал о том, чтобы превратить землю в космический управляемый корабль.

Достоевский постоянно прослеживает явление, что сам по себе дьявол не приходит — его нужно приманить — и не только грехами, но ещё и свободным выбором.

Иван, которому чёрт пересказывает его же анекдоты и, особенно, про квадриллион километров; Иван, которого чёрт дразнит, что ты, наверное, обиделся, что я к тебе явился не как сатана, с опалёнными крыльями, а, вот, в таком скромном виде. Но и Алёша, и Димитрий — все искушаемы дьяволом, кроме Фёдора Павловича, который сам идёт туда пешком. Фёдор Павлович Карамазов — это персонаж Бокаччо.

Митрополит Антоний (в миру — Антоний Павлович Храпо­вицкий) имел слабость представлять себе, что он-то и есть прототип Алёши Карамазова. Если бы этот многомятежный архиерей обладал искусством медленного чтения, он бы отказался от этой бредовой мысли. Дело в том, что Алёша Карамазов, после пережитого им потрясения, в связи с кончиной старца Зосимы, продолжает играть во сне в бесы. Как он это делает? Он во сне хулит Бога и наблюдает, как к нему подходят бесы. Подходят, подходят, подходят (это всё с оглядкой на Гоголя), все, сжимая круг и только на какой-то самой последней черте, он крестится и они отойдут. И он опять начинает своё богохульство, и они опять подходят, подходят, подходят, — он опять перекрестится, и так всю ночь. Но так можно доиграться, что рука не сможет перекреститься, как у Мотовилова! Причём, сон этот сниться одновременно двоим: почти ребёнку, которой нет ещё и 15-ти лет — Лизе Хохлаковой и Алёше Карамазову.

Достоевский засвидетельствует перед русским обществом, что лжет Кант: что ад — это не царство дурных человеческих мыслей, ад — это страшная, всепоглощающая реальность, которая своё разверзает буквально под нашими ногами и только благодатью Божией, Его милостью и протянутой Десницей Божией мы можем от него избавиться.

Лекция 23.

Достоевский и Россия.

Проблема русской идеи в осмыслении Достоевского.

(Историософская проблематика Достоевского).

Труднее всего, рассматривая идею, которая поставлена автором, была ему самому не вполне ясна. Приходится дорабатывать, а это – целая проблема.

Сам термин “русская идея” принадлежит Достоевскому. Достоевский во многом оболган, например, ему приписаны вещи, которых он не говорил – «церковь в параличе», так как это говорил Самарин Юрий Фёдорович[97].

Термин “русская идея” Достоевский ввёл в “Дневнике писателя” за 1876 год, глава называется “Утопическое понимание истории”.

Русскую идею Достоевский определяет так: “Деятельное приложение нашей драгоценности, нашего православия к всеслужению человечеству, к чему оно и предназначено и что, собственно, и составляет настоящую сущность его”.

Статья “Утопическое понимание истории” начинается с Петра I – как феномена. По духу, по мысли, по чувству Достоевский относится к Петру глубоко отрицательно, но по декларации как бы — и так, и сяк.

Фёдор Михайлович декларирует то, что Россия в своём отъединении до‑петровском XVI-XVII веков, отъединении от всего прочего христианского европейского человечества, готовилась быть не права, то есть обладала, как главная православная страна, драгоценностью правой веры, но никому ее не собиралась нести.

«Расширение взгляда», как он это называет, петровское, то есть насильственное, выведение России на арену европейских действий, привело к тому, что происходит расширение той же самой идеи; и, значит, Православие имеет быть проповедано повсюду, уже тем, что православная держава, сфера ее влияния, расширяется на весь мир.

Проверить такое утверждение невозможно до тех пор, пока дело не дойдёт до конкретики, до языка примера и разбора этого примера; а пример в данном случае – Константинополь.

Знаменитый лозунг Достоевского, что «Константинополь рано или поздно должен быть наш». Пишется это в 1876 году, когда уже восстали и Болгария, и Сербия. Сербское восстание возглавил Милан Обренович, черногорское восстание (Черногория не была покорена турками) возглавил Николай Негош[98]. Возглавляет добровольцев, которые просачиваются из России в Болгарию и в Сербию, генерал Черняев. (См. Эпилог “Анны Карениной”: Вронский Николай Алексеевич и был таким добровольцем).

Достоевский (и не один он) рассматривает, как вполне реальную возможность, развал Османской империи. Никто не сомневается, что балканские славяне будут освобождены, и если Османская империя рухнет, то сразу возникает вопрос: кому достанется Константинополь?

В числе прочих была любопытная английская концепция и, притом, прямо в центральных журналах. Она состояла в том, что поскольку у нас есть реальный наследник, а именно, сын королевы Виктории Саксен-Кобургский, женатый на единственной дочери Александра II — Марии Александровне, то предполагалось создать славянскую империю или греко-славянскую, включив в неё Болгарию и Македонию (Саксен-Кобургский и Мария – кандидаты на будущий царский престол). Эта концепция тут же была перепечатана и центральными газетами России, в частности, газетой “Голос”.