Месопотамия - Сергей Викторович Жадан

Она объясняла, говорила что-то про долги, которые нужно возвращать тем, кто нас любит, про любовь, что движет всеми нами, про оплату и счета, про честность и справедливость. Я понимал, что она и дальше будет с ним видеться, мне об этом, ясное дело, не говоря. Так началось лето. В июне она сказала, что забеременела. Ясное дело, что не от меня. Ясное дело, что не от него.

Боб

«Америка представляется мне страной действительно безграничных и равных возможностей, – сообщал Боб Кошкин, отправляя родным и близким короткие, но глубокомысленные электронные письма. – Основу этого равенства я вижу в надёжности конституционных норм и устойчивости демократических институтов. Я верю в жизнеспособность и гибкость американской либеральной системы, вижу будущее за выработанными ею принципами взаимодействия большого капитала с государственными механизмами финансового регулирования. Единственное, что вызывает у меня определённую озабоченность, нет, не озабоченность: единственное, что меня по-настоящему убивает, – это невероятное количество здесь негров».

Два месяца назад, в начале лета, он высадился в аэропорту Джона Кеннеди и решительно двинул к выходу, чувствуя себя так, как, наверно, чувствовал в своё время Колумб: болтанка ещё не отпустила, мысль об океане вызывала спазмы, зато под ногами лежала Америка, и пришло время браться за её покорение и окультуривание. Добравшись до города, Боб позвонил старому однокласснику, что уже с добрый десяток лет топтал тротуары Ист-Виллиджа. Одноклассник прибыл на встречу через полчаса в одном банном халате. На Бобе была надета ковбойская шляпа с изображёнными по кругу карпатскими оленями, лёгкий пиджак и яркие, павлиньих расцветок шорты. По шортам одноклассник и узнал его. Обнялись, даже расцеловались. Со стороны были похожи на пару трансвеститов, что встретились после долгой разлуки. При этом трансвестит в шортах встрече радовался, а трансвестит в банном халате хотел бы максимально её отсрочить. Домой к себе одноклассник Боба не повёл. Сели у китайцев, заказали чай. Боб рассчитывал, что за него заплатят, одноклассник понимал, что таки придётся. Боб достал из отцовского кожаного чемодана, облепленного гэдээровскими наклейками с нежными женскими головами, сувенирную тарелку. Почему-то с видами Крыма. Это тебе, – сказал. Одноклассник поблагодарил, расплылся, увидев Ай-Петри. О, – сказал, – я в Ялте впервые триппер подхватил. На тренировочных сборах. Боб смутился. Забрать? – кивнул на подарок. Нет-нет, – запротестовал одноклассник, – это по-своему приятные воспоминания.

«Память, – отмечал потом в своих сообщениях Боб, – способна примирять в нашем воображении вещи, на первый взгляд несовместимые и противоположные по своему логическому содержанию. Иногда я думаю: из каких печальных эпизодов складывается наше сознание, из каких горестных случаев! Может, именно всеохватность памяти и бесповоротность воспоминаний и надоумили человечество изобрести спорт, искусство и анестезию».

Одноклассник провёл его до метро и пошёл себе, засунув в подмышку подаренную тарелку, как погасший нимб. В тот же вечер Боб добрался до благословенной Филадельфии. Найти родственников оказалось совсем просто: Кошкиных в телефонной книге было только двое – тётя Амалия и дядя Саша. Дядя Саша, правда, был записан как Алекс, но это никак не остановило Боба – он сразу же набрал номер и услышал недовольный девичий голос. Выяснилось, это его кузина Лилит. Боб долго объяснял ей цель своего приезда и степень их родства, проглатывая гласные, напирал, не задумываясь, прежде всего на детские воспоминания и похваливал присущее Кошкиным гостеприимство. Да, – кричал, – именно так: Международными линиями Украины! Крестовым походом через все дьюти фри! Не ел двое суток! Не сомневался, что найду вас и смогу сжать в братских объятьях. Лилит объяснила, как ехать. Посоветовала не ехать зайцем – они ни за что платить не будут.

Кошкины осели в Филадельфии давно и надолго. С одной стороны, быстро учили язык, с другой – не забывали о родных корнях. А поскольку корни были щедро переплетены, вели они довольно странный образ жизни. Дядя Алекс работал на большой фирме, что занималась продуктами питания, тётя Амалия была педагогом. Была ли она при этом безработной, Боб так и не понял. Радость семьи, шестнадцатилетняя Лилит, училась и мечтала стать зубным врачом. «Всё верно, – писал по этому поводу Боб, – уровень наших жизненных потребностей должен определяться уровнем наших возможностей. Оттого я всю жизнь мечтал стать королевой карнавала где-нибудь в Бразилии». Кошкины избирательно принимали американскую действительность. Несмотря на годы, проведённые на чужбине, они и дальше праздновали все советские праздники. Все православные тоже. И еврейские, само собой. Поэтому пасхальные вечера для них незаметно перетекали в день солидарности трудящихся. Дядя Алекс как-то даже вышел в этот день на демонстрацию, поддавшись на уговоры друзей из какого-то странного хасидского анархического кружка. Четвёртое июля, день Независимости, они тоже отмечали, поскольку считали почему-то этот праздник еврейским. Коллеги дяди Алекса по работе не возражали, говорили, что мотивация в этом случае – не главное, главное – праздничное настроение.

Неожиданное появление Боба вызвало в семье Кошкиных переполох. Гость с Востока пугал бакенбардами и красочными шортами. Хотелось сразу попросить его показать обратный билет. Кошкины давно порвали отношения с заокеанской роднёй. Дядя Алекс вспоминал родного брата, отца Боба, исключительно в негативном контексте, то есть исключительно как мудака. Было на то несколько причин: во-первых, отец Боба был партийным, во-вторых, был невыносимым, в-третьих, продав семейную дачу, заныкал от младшего брата его долю. Казалось, что неприятные воспоминания о прошлой жизни остались в далёком прошлом. И вот это прошлое снова ступило на их порог, и как на него реагировать – было пока непонятно. Дядя Алекс в первый вечер на всякий случай торжественно поставил на стол приготовленную им праздничную пасту, и потом вся семья сидела за большим столом и пересматривала привезённые Бобом семейные фотографии. На фото молодые Кошкины – отец Боба Сева и его младший брат Шурик – белозубо пялились в недоверчивые очи судьбы, дерзко бросая вызов туманному будущему. Папа Сева был подтянутым и самоуверенным, Шурик – рыхлым и женственным. Дядя Алекс разглядывал фотоснимки с отвращением, все мы жертвы тоталитарной системы, – говорил он, тыкая прокуренным пальцем в чёрно-белое изображение, – вы только посмотрите на мой живот. Женщины с интересом разглядывали его арбузное пузо, осторожно возражая, что как для жертвы, то выглядел он довольно упитанно. Какая там упитанность, – отбивался дядя Алекс, – я с детства боксом занимался, у меня нос в двух местах перебит, – демонстрировал он всем свой внушительный нос, – перегородка повреждена. Женщины сразу же стали проявлять симпатию к Бобу и горячо поддерживали беседу. Тётя Амалия – пышная и разнеженная после сухого калифорнийского – увлечённо разглядывала фото конца 70-х, все эти пляжные сцены и вылазки на природу, злорадно комментируя