Слуги Темного Властелина - Р. Скотт Бэккер

– Священной войны?! Той, которую начинает шрайя?

– В том-то весь и вопрос, кто ее будет вести: шрайя или не шрайя.

«Ну же! Отомсти за себя! За свой народ!»

– Но как насчет…

– Мартем, я боюсь, что с моей стороны будет безответственным рассказывать тебе больше. Быть может, в ближайшее время – но не теперь. Мой здешний триумф, как он ни великолепен, как ни божествен, – прах и мешковина в сравнении с тем, что последует за ним. Скоро все Три Моря будут прославлять мое имя, а потом… Ну, ты скорее солдат, нежели офицер. Ты понимаешь, что командирам зачастую требуется скорее неведение подчиненных, нежели их осведомленность.

– Понимаю. Наверное, мне следовало этого ожидать.

– Ожидать чего?

– Что ваш ответ скорее распалит, нежели утолит мое любопытство.

Хохот.

– Увы, Мартем, даже если бы я рассказал тебе все, что знаю, тебе бы лучше не стало! Ответы подобны опиуму: чем больше поглощаешь, тем больше требуется. Вот почему человек трезвый обретает утешение в таинственности.

– Но вы, по крайней мере, могли бы объяснить мне, убогому, откуда вы знали, что мы победим.

– Как я уже сказал, скюльвенды одержимы обычаями. А это означает, что они повторяются, Мартем. Они постоянно следуют одной и той же схеме. Понимаешь? Они поклоняются войне, но понятия не имеют, что она собой представляет на самом деле.

– А что же представляет собой война на самом деле?

– Интеллект, Мартем. Война – это интеллект.

Конфас пришпорил коня и выслал его вперед, предоставив своему подчиненному разбираться в том, что он только что услышал. Найюр видел, как Мартем снял свой украшенный перьями шлем, провел ладонью по коротко остриженным волосам. На какой-то миг он, казалось, уставился прямо на Найюра, как будто расслышал стук его бешено колотящегося сердца. Найюр затаил дыхание. Потом Мартем пришпорил коня и поскакал вслед за своим главнокомандующим.

Когда Мартем поравнялся с Конфасом, тот крикнул ему:

– Сегодня после обеда, когда наши люди придут в себя после вчерашнего празднества, начнем собирать головы скюльвендов. Я собираюсь выстроить дорогу трофеев, Мартем, отсюда и до нашей великой, хотя и пришедшей в упадок столицы. Представь себе, какое великолепное зрелище это будет!

Их голоса стихли вдалеке, остался лишь шум холодной реки, звенящая тишина да слабый запах истоптанной травы.

Как холодно! Земля такая холодная. Куда же ему деваться?

Он бежал от своего детства и ногтями выцарапал себе честь отцовского имени: Скиоаты, вождя утемотов. После позорной смерти отца он бежал и ногтями выцарапал себе имя своего народа, скюльвендов, гнева Локунга – скорее мести, нежели кости или плоти. Теперь и они умерли позорной смертью. И для него не осталось места.

Он лежал нигде, вместе с мертвыми.

Некоторые события оставляют в нас настолько глубокий след, что в воспоминаниях оказываются более весомыми, чем в тот момент, когда они происходили. Они никак не желают становиться прошлым и продолжают жить одновременно с нами, в такт биению наших сердец. Некоторые события не вспоминают – их переживают заново.

Смерть Скиоаты, отца Найюра, была именно таким событием.

Найюр сидит в полумраке белого якша вождя, каким он был двадцать девять лет тому назад. В центре шатра мало-помалу затухает огонь: на вид он ярок, но почти ничего не освещает. Отец, кутаясь в меха, рассуждает с другими старейшинами племени о дерзости киоатов, их соседей к югу. В тенях, отбрасываемых старейшинами, боязливо переминаются с ноги на ногу рабы, держа наготове меха с гишрутом, забродившим кобыльим молоком. Каждый раз, как из круга поднимается покрытая шрамами рука, держащая рог, рабы поспешно наполняют его. В якше воняет дымом и кислым молоком.

Белый якш навидался подобных сцен, но на этот раз один из рабов, норсираец, осмелился выступить из тени в круг света. Он поднимает голову и обращается к изумленным старейшинам на превосходном скюльвендском, словно он сам уроженец этой земли.

– Вождь утемотов, я хочу побиться с тобой об заклад.

Отец Найюра ошеломлен, как наглостью раба, так и его внезапным преображением. Человек, казалось, абсолютно сломленный, внезапно исполнился царственного достоинства. Один Найюр не удивился.

Прочие старейшины, ограждающие своими спинами круг света, умолкают.

Отец Найюра, сидящий напротив, отвечает:

– Ты уже сделал свой ход в игре, раб. И ты проиграл. Раб презрительно усмехается, точно владыка посреди черни.

– Но я хочу выставить залогом свою жизнь против твоей, Скиоата!

Раб обращается к господину по имени! Это нарушает древние, исконные обычаи, все мироздание летит кувырком!

Скиоата некоторое время осознает абсурдность происходящего и наконец разражается хохотом. Смех принижает, а это оскорбление следует принизить. Разгневаться – означает признать серьезность этого состязания, превратить наглеца в соперника. Однако раб это знает!

И он продолжает:

– Я наблюдал за тобой, Скиоата, и гадал, где мера твоей силы. Многие из присутствующих задумываются об этом… Ты знал это?

Хохот отца умолкает. Чуть слышно потрескивает огонь в очаге.

Потом Скиоата, боясь взглянуть в лицо своим родичам, отвечает:

– Я уже давно измерен, раб.

Эти слова словно подливают масла в огонь: пламя в очаге вспыхивает ярче, забирается в проемы тьмы между сидящими вокруг людьми. Найюру опаляет лицо жаром.

– Но мера, – возражает раб, – это не то, с чем можно покончить раз и навсегда и потом забыть, Скиоата. Старая мера – лишь почва для новой. Измерению нет конца.

Соучастие делает события незабываемыми. Сцены, отмеченные им, врезаются в память с невыносимой отчетливостью, как будто вина состоит именно в мелких деталях. Пламя такое жаркое, как будто он держит его на коленях. Холодная земля под бедрами и ягодицами. Зубы, стиснутые так, словно на них скрипит песок. И бледное лицо раба-норсирайца поворачивается к нему, голубые глаза сверкают. Они неохватнее неба. Глаза зовут! Они приковывают и строго спрашивают: «Ты не забыл свою роль?»

Потому что в этот момент должен был выступить Найюр.

И он спрашивает из круга сидящих:

– Отец, уж не боишься ли ты?

Безумные слова! Предательские и безумные!

Убийственный взгляд отца. Найюр опускает глаза. Скиоата оборачивается к рабу и спрашивает с напускным безразличием:

– Ну, и каковы же твои условия?

И Найюра охватывает ужас: а вдруг он погибнет!

Он боится, что погибнет раб, Анасуримбор Моэнгхус!

Нет, не отец – Моэнгхус…

И потом, когда его отец лежал мертвым, он разрыдался на глазах у всего племени. От облегчения.

Наконец-то Моэнгхус, тот, кто называл себя «дунианином», стал свободным!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});