Чайки возвращаются к берегу. Книга 2 - Николай Асанов

После окончания войны детский лагерь оказался в английской зоне. Англичане отнеслись к детям участливо: хорошо кормили, одели в костюмы бойскаутов. Появились и преподаватели. Однажды Бертулиса вызвали в управление лагеря и сказали, что завтра в лагерь приедут русские. Россия разрушена войной, поэтому русские собирают по лагерям детей и подростков в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, чтобы создать строительные бригады наподобие тех, что были в немецких концентрационных лагерях. Дети будут жить и работать под охраной. Если Бертулис не хочет погибнуть от голода и изнуряющего труда, он может отказаться от такой судьбы. Тогда его перевезут в Англию, где он закончит экономическое училище, а позже, если он пожелает, ему помогут разыскать родителей — еще неизвестно, не сослали ли русские всех латышей в Сибирь.

Русские действительно увезли всех, кто назвал свое имя и национальность. Бертулис и многие другие промолчали, и администрация лагеря скрыла их документы.

Он окончил английское экономическое училище и мог бы работать счетоводом, но работы не было. До восемнадцати лет он жил в общежитии при училище и получал хорошее питание, бойскаутскую форму и один штатский костюм в год. После окончания училища все эти блага кончились. Временно его поселили в латышской колонии «двинские соколы», но работы все не было. Иногда их вызывали на погрузку и выгрузку военных кораблей или самолетов, порой они заменяли бастующих почтальонов или водителей машин. Правда, в таких случаях все жители колонии получали довольно крупные деньги, но и неприятности случались крупные. Кого-то забастовщики успевали избить, кто-то нарывался на неприятности даже в колонии — туда тоже проникали коммунистические агитаторы, как объясняли Бертулису руководители «двинских соколов».

Неприятностей Бертулис избегал, но сама неустроенная жизнь так надоела ему, что в возрасте двадцати лет он дал согласие бывшему государственному деятелю Латвии Скуевицу и английскому офицеру из латышей Силайсу пойти в особую школу.

Школа была действительно «особой». В ней обучались всего полтора десятка латышей, эстонцев и литовцев из детей перемещенных или вывезенных немцами. Так Бертулис переменил профессию экономиста на профессию шпиона.

И вот он уже больше года живет в Латвии, но даже и не пытается разыскать своих родителей. Теперь он знает, что никаких ссылок его родители не испытали, что они наверняка живы, порой он читает название родного хутора в газетах, которые получает хозяин его прибежища. На родном хуторе работает колхозная бригада, вероятно, и его родители состоят в этой бригаде, но Бертулис знает, что теперь за связь с ним родители могут понести наказание. И он боится даже издали взглянуть на родной хутор…

Деньги у Бертулиса были. Перед отправкой в Латвию Силайс дал Бертулису кроме радиостанции, шифров, оружия и яда еще и пятьдесят тысяч рублей советскими деньгами. За все время сидения на хуторе Бертулис истратил разве что десять тысяч. Не будь у него денег, его кормили бы и бесплатно. Так, во всяком случае, сказал руководитель подполья Будрис, да и хозяин хутора, работник Тераидского лесничества, никогда о деньгах не заговаривал. Но Бертулис в начале каждого месяца оставлял на столе тысячу рублей. Кроме того, он попросил хозяина купить ему велосипед, недорогой костюм, пальто, кой-какое белье.

День рождения Бертулиса был пятнадцатого января. Бертулис достал из тайника пакет с деньгами и попросил Мазайса сходить в ближний городок купить вино и закуску. Все-таки двадцатипятилетие нельзя не отметить, как бы бестолково ни проходила жизнь.

Мазайс всю зиму жил в бане, где хранилась радиостанция Бертулиса, а Бертулис разместился в маленькой горенке рядом с комнатой лесничего. Если к лесничему приходили окрестные хуторяне, Бертулис спокойно отсиживался в этой горенке. Когда посетителей не было, он сидел в комнате хозяина, где были письменный стол, два шкафа с книгами, два удобных кресла и большая лампа-«молния». Хозяин хутора, хотя и был вдовцом, любил уют, а книги остались от покойной жены, учительницы.

Кроме того, хозяин выписывал журналы, те же самые, которые когда-то выписывала жена: и на родном, и на русском языках. Раз в неделю почтальон приносил пачку газет и журналы, но чаще хозяин сам забирал газеты и журналы на почте в городе.

Бертулиса никто не беспокоил. Хозяин объяснял знакомым, что у него живет племянник: заболел в городе туберкулезом, теперь проходит курс лечения на природе, и если кто-нибудь из хуторян случайно встречал Бертулиса, то поглядывал на него с сочувствием: такой молодой, а вот болен…

Впрочем, Бертулис и на самом деле был болен.

Он болел тоской. Тосковал по родине, хотя и жил на родине. Он тосковал о родителях, хотя по шоссе, недалеко от которого стоял дом лесника, было не более двухсот километров до родного хутора и любой шофер довез бы его туда. Он тосковал по спокойной жизни, по любви, по свободе, хотя жил на свободе. Это была очень тяжелая болезнь, может быть, даже тяжелее придуманного лесником туберкулеза.

Мазайс сунул деньги в карман, перекинул через плечо пустой рюкзак и ушел: путь не близкий, до города десять километров. Если не окажется попутной машины, шагай два часа. Бертулис вернулся по узкой, прогребенной в сугробах дорожке в дом.

Вошел и остановился в удивлении. Лесник, босой, с мокрой тряпкой и ведром, протирал стены и окна дома. Пол был уже вымыт, книги протерты и аккуратно поставлены рядами. Комната так и сверкала, отражая косые лучи зимнего низкого солнца, врывавшиеся в окно.

— Дядя Генрик, чем это вы занимаетесь?

— Гостью жду! — сухо ответил лесник, продолжая орудовать тряпкой. Генрик не признавал излишней роскоши, стены не обивал ни сухой штукатуркой, ни линкрустом. Его жилище должно было дышать. Оно и на самом деле дышало лесным воздухом, смоляным запахом зимнего леса, было наполнено свистом синичек, снегирей, клестов, гнездившихся вокруг дома.

Генрик шлепал босыми ногами по мокрому еще полу, а стены уже начинали сиять своей первозданной золотой окраской доброго дерева, гудела прокалившаяся печь, тоже блещущая, тоже протертая. И Бертулис вспомнил, что так бывало и в его родном доме перед праздниками, даже перед его собственными именинами, когда он был еще ребенком.

Но воспоминание вдруг оборвалось: дядя Генрик ждет гостью! Кто она? Как хозяин объяснит ей пребывание Бертулиса в доме? Не придется ли вот сейчас же, немедленно, собирать свои вещи и бежать из этого уютного дома, в котором он прожил так долго? И как на беду, он отослал своего помощника Мазайса, а куда он денется без него? Он и дороги не найдет в зимнем лесу к тому заброшенному бункеру, который показал ему начальник отряда Граф.

Он неловко спросил:

— Какая гостья, дядя Генрик?

— Племянница. Настоящая. Не то, что ты, мой богоданный племянничек!

— А как же я?

Вопрос его надолго повис в парном воздухе. Генрик швырнул тряпку в ведро с водой и смотрел довольно презрительно на своего жильца. Потом вытер руку об руку, суховато сказал:

— Она знает, что у меня есть дальний родич из латгальцев, что он болен и живет здесь.

— А где она работает?

— Она учится. Студентка четвертого курса! — Эти слова прозвучали важно, весомо. Но Генрику, видно, еще не хватало этой весомости, так как он, подумав, добавил: — Филолог!

Последние слова дяди Генрика начисто добили Бертулиса.

— Может быть, мне переехать куда-нибудь? — робко спросил Бертулис.

— А зачем? Живи как живешь. Мирдза и не такое на моем хуторе видала, — равнодушно сказал дядя Генрик.

— Она, что же, тоже состоит в организации?

— Ей это ни к чему! — перебил Бертулиса дядя Генрик. — И ты при ней своей теории не развивай, еще поцапаетесь! Живи тихо, ты же больной, — чуть приметно усмехнулся лесник. — А больных всегда жалеют. Только, извини, кабинет мой она займет. Мы с тобой как-нибудь вдвоем разместимся, а Мазайса отпустим домой. Он давно уже просился у Будриса, чтобы дали ему отдохнуть: жена его вот-вот рожать будет…

«Вот это и есть жизнь! — потрясенно подумал Бертулис. — В ней все рядом: шпионаж, диверсии, пребывание в лесных укрытиях, а рядом рождается новая жизнь, приезжает гостья из чужого мира, да еще студентка, филолог. Больше всего его почему-то поразила будущая специальность неизвестной Мирдзы. А он, Бертулис, проговорись или выкрикни какое-нибудь слово во сне, уже на подозрении!» Это и пугало.

Меж тем дядя Генрик приволок с чердака еще одну кровать, и Бертулис принялся помогать ему устанавливать ее в комнате, выбивать матрац, а дядя Генрик с ловкостью старого вдовца расстилал белоснежное постельное белье, украсил комнату вересковыми ветками, от которых сразу чуть они начали оттаивать, потянуло сладковатым запахом смолы.