Мировая война Z - Макс Брукс

(Вздыхает). После всего, что мы пережили, у нас до сих пор не хватало сил, чтобы вытащить свои головы из задницы или убрать руки с горла друг друга.

И тут я услышал голос американского президента. Он не кричал, не старался восстановить порядок. Он просто говорил этим спокойным, твердым тоном, который не удавался ни одному из других лидеров. Президент даже поблагодарил своих «партнеров» за «ценное мнение» и признал, что с чисто военной точки зрения причин «испытывать судьбу» нет. Мы поставили живых мертвецов в безвыходное положение. Постепенно будущие поколения смогут вновь заселить планету с минимальным риском или вовсе без него. Да, защитная стратегия спасла человеческую расу, но как насчет человеческого духа?

Живые мертвецы забрали у нас не только землю и любимых людей. Они украли у нас веру в то, что мы доминирующая форма жизни на планете. Мы стали ослабленным, сломанных видом, доведенным до грани вымирания и благодарным за возможность увидеть завтрашний день, в котором, возможно, будет меньше страданий. Неужели именно такое наследство мы оставим своим детям? Тревогу и неуверенность, которые не испытывали с тех пор, как наши человекоподобные предки прятались на вершинах самых высоких деревьев? Какой мир они заново отстроят? И отстроят ли вообще? Смогут ли развиваться дальше, зная, что были бессильны завоевать собственное будущее? А если в этом будущем еще раз восстанут мертвецы? Поднимутся ли наши потомки на бой или съежатся, покорно сдавшись, и примут то, что станет для них неизбежным вымиранием? Только по одной этой причине мы должны вернуть себе планету. Должны доказать самим себе, что можем, и оставить это доказательство, как величайший памятник в истории. Длинная трудная дорога к высотам духа — или безвольное падение в никуда. Перед вами выбор, и решение надо принимать немедленно.

Так похоже на «нортеамерикано»… тянутся к звездам, сидя в дерьме. Наверное, если бы это был фильм, сделанный гринго, следом встал бы какой-нибудь идиот и начал медленно аплодировать, к нему присоединились бы остальные, и вот уже по чьей-то щеке катится слеза и так далее, натянутая чушь и вытянутые сопли. Все молчали. Никто не двигался. Президент объявил перерыв до вечера, дабы обдумали его великолепное предложение, а ближе к сумеркам предложил собраться на голосование.

Как морской атташе я не имел права голоса. Пока посол решал судьбу нашего любимого Чили, мне оставалось только любоваться закатом над Тихим океаном. Я сидел на полетной палубе, втиснувшись между ветряком и солнечными элементами, убивая время с коллегами из Франции и Южной Африки. Мы пытались не говорить о деле, искали общие темы, никак не связанные с войной. Нам казалось, что безопаснее говорить о вине. К счастью, каждый жил поблизости с винодельней, работал на ней или был в родстве с виноделом: Аконкагуа, Стелленбош и Бордо. Это нас связывало и, как все остальное, привело прямиком к разговору о войне.

Аконкагуа был разрушен, сожжен до основания во время катастрофических экспериментов страны с напалмом. В Стелленбоше теперь выращивали зерновые. Виноград считался роскошью, когда население практически голодало.

Бордо захвачен, мертвяки истоптали землю, как и во всей континентальной Франции. Коммандер Эмиль Ренар проявил патологический оптимизм. «Кто знает, — сказал он, — какие питательные вещества останутся в земле от их тел? Может вкус вина даже улучшится, когда Бордо отвоюют… если отвоюют». Когда солнце начало исчезать за горизонтом, Ренар вытащил что-то из походной сумки. Оказалось, бутылка «Шато Латур» 1964 года. Мы глазам своим не поверили. Вино урожая шестьдесят четвертого года до войны считалось большой редкостью. Совершенно случайно виноградник дал богатый урожай в тот сезон, и его решили собрать в августе, а не как обычно в сентябре. Тот сентябрь знаменовали ранние опустошительные дожди, затопившие другие виноградники и вознесшие «Шато Латур» почти в ранг Святого Грааля. Бутылка в руках Ренара могла быть последней в своем роде. Отличный символ того мира, который мы можем никогда больше не увидеть. Это единственная личная вещь, которую ему удалось спасти во время эвакуации. Ренар носил ее с собой везде и хотел сберечь на… да навсегда, ибо такого вина уже не сделает никто и никогда. Но теперь, после речи президента янки…

(Непроизвольно облизывает губы, словно вспоминая вкус раритета).

— Вино не очень хорошо сохранилось в дороге, да и пластиковые кружки не больно-то ему соответствовали. Но нам было плевать. Мы смаковали каждый глоток.

— Вы подозревали, чем закончится голосование?

— Я думал, что единогласного решения не будет, и оказался чертовски прав. Семнадцать «нет» и тридцать один воздержался. Первые по крайней мере были готовы принять долгосрочные последствия своего выбора… и приняли. Если вспомнить, что современная ООН включает только семьдесят два делегата, поддержка была крайне мала. Но для меня и моих двух «сомелье» это уже не имело значения. Для нас, для наших стран, наших детей, выбор был сделан. Атака на мертвяков. Наступление.

ВСЕОБЩАЯ ВОЙНА

На борту «Мауро Алтьери», три тысячи футов над Ваалаярви, Финляндия

Я стою рядом с генералом Д'Амброзиа в БИЦ, боевом информационном центре. Это европейский ответ на мощный американский Д-29, дирижабль системы управления. Члены экипажа молчаливо работают у светящихся мониторов. Время от времени кто-нибудь из них говорит в микрофон, несколько тихих слов на французском, немецком, испанском или итальянском. Генерал склоняется над видеокартой на столе, наблюдая за всей операцией, словно Божье око.

— «Наступление»… Когда я впервые услышал это слово, инстинктивной реакцией было — «о черт». Удивлены? Конечно, удивлены. Вы, наверное, ждали, что военные «шишки» закусят удила, вся эта кровь и кишки, «держите их за ноздри, пока мы надерем им задницу» и прочая чушь.

(Качает головой). Не знаю, кто придумал стереотип туго соображающих болванов, этаких тренеров институтской футбольной команды, а не офицеров. Возможно, виноват Голливуд или пресса, или даже мы сами, позволив скучным эгоцентричным клоунам — Макартуру, и Хэлси, и Кертису Э. Лимею — определить наш образ перед страной. Короче говоря, такими нас все представляют и очень сильно ошибаются. Я до смерти боялся идти в наступление, больше всего потому, что поджаривать будут не мою задницу. Я всего лишь буду посылать на смерть других, и вот с чем им предстоит встретиться.

(Поворачивается к другому экрану на дальней стене, кивает оператору. Появляется военная карта континентальных США).

— Две сотни миллионов зомби.[73] Кому под силу хотя бы представить такое количество, не то что вступить с ним в бой? Сейчас мы хотя бы знали, с кем имеем дело, но даже если присовокупить весь опыт, все собранные данные об их происхождении, физиологии, сильных и слабых сторонах, мотивах, менталитете, шансы на победу были смутными.

Книга войны, которая писалась с тех пор, как одна обезьяна засветила в глаз другой, в данной ситуации совершенно бесполезна. Нам приходилось писать новую. С нуля.

Все армии, будто элитные войска или оборванные партизаны, скованы тремя главными ограничениями: их надо взращивать, кормить и вести. Взращивать: вам нужны живые люди, иначе у вас нет армии; кормить: когда армия появится, надо ее снабжать продовольствием; вести: как бы ни были децентрализованы вооруженные силы, среди них должен быть кто-то главный, который скажет: «За мной». Взращивать, кормить и вести. Ни одно из ограничений не работало для живых мертвецов.

Вы когда-нибудь читали «На западном фронте без перемен»? Ремарк отчетливо рисует картину Германии, которая «пустеет», то есть к концу войны у них просто закончились солдаты. Можно увеличить численность армии, набрав стариков и мальчишек, но когда-нибудь вы все равно достигнете потолка… если только каждый раз, когда вы убиваете врага, он не будет оживать, переходя на вашу сторону. Вот как действуют зомби — пополняют свои ряды, кося наши! И это работает только в их пользу. Зарази человека — он станет зомби. Убей зомби, он превратится в труп. Мы можем только слабеть, а они — набирать силу.

Все человеческие армии нуждаются в обеспечении, а эта — нет. Ни еды, ни боеприпасов, ни топлива, ни даже воды и воздуха, чтобы дышать! Им нельзя отрезать линии снабжения, у них нет складов, которые мы могли бы уничтожить. Их невозможно окружить и уморить голодом или бросить «засыхать на корню». Заприте сотню мертвяков в одной комнате и через три года они выйдут оттуда как ни в чем не бывало.

Забавно, что убить зомби можно, только разрушив его мозг, потому что, как у группы, у них нет «коллективного мозга». Нет руководителя, нет субординации, нет общения или сотрудничества в каком-либо виде. У них нет президента, на которого имеет смысл устроить покушение, нет штаб-квартиры, которую можно разбомбить одним ударом. Каждый зомби — самодостаточная, автономная единица, и это последнее преимущество определяет суть всего конфликта.