Невинность - Дин Кунц

Пока мы сидели на горе, множество чистейше белых звезд, казалось, не меняли своего положения, хотя, конечно, все они – и Земля тоже – неслись в пустоту с огромной скоростью. Оглядываясь в прошлое, я осознаю, что мы с матерью, сидя в креслах-качалках, вроде бы тоже в тот момент никуда не двигались, хотя в реальности неслись вперед на борту поезда времени, причем разными маршрутами, что стало ясно через несколько недель.

От историй о детстве она перешла к воспоминаниям о пяти случаях, когда едва не убила меня в первые три года моей жизни – я этих случаев не помнил, – и к меланхолии в голосе добавилась нотка душевной боли. В остальном ничего не изменилось ни в ее позе, ни в поведении, ни в отношении ко мне. Эти эпизоды уже не будили сильных чувств, не несли с собой извинений. В ее прошлой жизни, полной краж и других преступлений, она добилась успеха, отринув все нравственные нормы и добрые чувства, сопутствующие им, и не могла вернуть сантименты, которые столь решительно отбросила. И я не мог ощущать злость, зная, что я для нее в тягость, но тем не менее она терпела меня и даже кормила как могла, хотя я был выродком и пугал ее. А еще она спасла меня от повитухи.

В ретроспективе я понимаю, что, рассказав мне под светом звезд о тех пяти попытках убийства, она хотела не только облегчить признанием чувство вины. Еще больше ей хотелось, чтобы я послужил ей духовником, свидетелем ее признания, и отпустил ей грехи. В шесть месяцев она решила утопить меня в ванночке во время купания, и хотя ей удалось затолкать меня в воду и наблюдать, как пузырьки воздуха поднимаются из моего носа, она не смогла держать меня под водой достаточно долго, чтобы убить. В десять месяцев почувствовала, что сумеет удушить меня одеялом, которым пользовалась повитуха при родах, но вместо этого бросила его в камин и сожгла. Когда мне исполнилось четырнадцать месяцев, она два часа остервенело затачивала кухонный нож, а потом приложила к моей шее, хотя не смогла нанести роковой удар. Шесть месяцев спустя решила, что лошадиная доза наркотиков, которые она называла «лекарством», принесет безболезненную смерть, поэтому смогла приготовить роковой коктейль с яблочным соком, налить в бутылку с соской и дать мне, но отдернула, едва я начал сосать. Она сказала, что до трех лет мне оставалось совсем ничего, когда она увела меня в лес, достаточно далеко от нашего маленького домика, чтобы не сомневаться в том, что обратного пути я не найду. Собиралась оставить меня там на растерзание различным хищникам, которые бродили по заросшим лесом горам и долинам. Велела мне сидеть на маленькой полянке и ждать ее, хотя о возвращении не думала, но именно в тот момент два волка с горящими в зеленой тени глазами появились из-под папоротников. В ужасе и раскаянии она схватила меня и бежала до самого дома, а выпив много виски и нанюхавшись белого порошка, смирилась с тем, что все-таки не способна на детоубийство.

Она не озвучила извинений, но извинения служили фоном ее слов. Хотя она хотела, чтобы я отпустил ей грехи, не было у меня тогда – и нет теперь – такого права. Я смог только сказать ей: «Я люблю тебя, мама, и всегда буду любить».

Мы еще какое-то время посидели в палисаднике. Не могу сказать определенно, десять минут или час. Сидели молча, под звездами, которые спускались, пока дом, и леса, и лужайка, связывающие нас с внешним миром, не исчезли за сверкающей вуалью, а вокруг, над головой и со всех сторон, куполом сияли звезды, и под их защитой мы чувствовали себя в полной безопасности.

54

Ранее Гвинет, казалось, наобум поворачивала с улицы на улицу, тогда как на самом деле ехала к заранее намеченной цели. Теперь гнала внедорожник куда более уверенно, всем своим видом показывая, что точно знает, куда направляется.

Город тем временем становился все менее реальным, таял в валящем снегу, не просто кутался в него, а казалось, раздавался в стороны. Небоскребы вокруг нас прочно стояли на привычных местах, но расположенные в соседних кварталах вроде бы отодвинулись еще на квартал. А уж более дальние теряли очертания, светящиеся окна заволакивало туманом, дома напоминали огромные корабли, долго стоявшие на якоре, а теперь медленно отплывающие.

– Чарльза Паладайна признавали и ценили, – внезапно заговорила Гвинет. – Он рисовал, как он сам говорил, «абстрактные абстракции», и хотя иногда заявлял, что картины эти глупые и еще глупее, в художественной среде никто над ним не смеялся. Если на то пошло, критики взахлеб хвалили его, и в двадцать восемь лет у него продавались все выставки, и здесь, и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Его эксклюзивно представляла «Галерея Годдарда». Он шел от триумфа к триумфу. В нем видели следующего Джека Поллака, следующего Роберта Раушенберга, следующего Энди Уорхола, слитых в одного современного мастера. Потом Паладайн совершил поступок, поставивший под удар его репутацию. Он перестал рисовать абстрактное и с головой ушел в реалистичные сюжеты с непременным наличием марионеток.

– Черный фрак, черная рубашка, белый галстук, цилиндр, – уточнил я.

– Да, с этой, но и с другими, мужчинами, женщинами, детьми. Картины выглядели экзотично, угрюмые и тревожащие, иногда с несколькими марионетками, иногда только с двумя. Марионетка, о которой ты говоришь, из витрины магазина антикварных игрушек, встречалась чаще всего. Даже на тех картинах, где в центре находились другие марионетки, фрак обязательно виднелся на заднем плане, что-то его прикрывало, или на нем лежала тень, но он обязательно присутствовал. Критиков, которые хвалили абстракции Паладайна, новый поворот в его творчестве привел в замешательство. Они так долго называли его гением, что поначалу не могли набрасываться, как стая волков. Но в их положительных рецензиях восхищение звучало не так явно, а некоторые открыто сокрушались, что он бросил абстрактное.

– Я никогда не понимал абстрактное искусство, – признался я.

– Иногда я думаю, что никто его не понимает, но люди должны притворяться, чтобы не выглядеть неотесанными мужланами. Мой отец любил цитировать критика Пола Джонсона, который однажды назвал работу Джексона Поллака «гениальным линолеумом». Папа крайне не любил марионеточный период в творчестве Паладайна, но говорил, что художник, по крайней мере, создавал на холсте что-то узнаваемое вместо бессмысленных пятен и полос, благодаря которым разбогател.

Она объезжала снегоочиститель, который двигался, по ее разумению, слишком медленно, а с другой стороны уже приближался другой. Гвинет проскочила между ними по центральной полосе, еще не очищенной от снега, и оба водителя осуждающе ей посигналили.

– А если бы рядом оказался коп? – спросил я.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});