Изумруды Урала - Николай Петрович Сироткин

вечером

— А это, — Штейнберг достал из кармана еще один рубль, — подашь полуштоф водки и что-нибудь на закуску, тебе лучше знать, что они предпочитают.

— Сей момент все будет исполнено.

Трактирщик оказался довольно расторопным, и уже через пару минут на столе перед мужиками стояла водка, две тарелки с дымящимся мясом и еще одна с нарезанным крупными ломтями хлебом.

— Чем обязаны? — Спросил сидевший с краю мужик, обращаясь к расположившемуся напротив Штейнбергу.

— Ничем. Всего два вопроса. Я спрашиваю, вы отвечаете.

— А если мы не знаем ответов?

— Ничего страшного, я поищу тех, кто знает. Да вы не стесняйтесь, пейте, ешьте, все уже оплачено.

Мужики боязливо помялись, однако желание выпить и покушать на дармовщину оказалось сильнее. Сидевший с краю мужик привычным жестом откупорил полуштоф и разлил водку по кружкам.

— А вы, господин? Извините, не знаю вашего имени. — Обратился он к Штейнбергу.

— Зачем вам мое имя? Я же не спрашиваю ваших имен. Что касается водки, то я не пью, это все вам.

— Ну, господин, вам виднее.

Мужики чокнулись, выпили и набросились на горячее мясо. Штейнберг терпеливо ждал. Наконец, когда те немного утолили голод, он решил, что пора начинать разговор, пока их окончательно не развезло.

— Я ищу дом Самохина, он когда-то жил на этой улице.

Мужики недоуменно посмотрели друг на друга.

— Это который Иван? — Толи спросил, толи уточнил сидевший у стены.

— Да, Иван Самохин.

— Так он давно помер.

— Точно, уже лет десять прошло, как помер. — Подтвердил тот, что сидел с краю.

— Я это знаю. — Спокойно сказал Штейнберг. Мне нужен не сам Самохин, а только дом, где он когда-то жил. Это понятно?

— Третий дом от трактира по этой стороне. — Быстро сосчитал крайний мужик. — Только там сейчас живет его дочь с мужем и фамилия их Шаврины. Ворота у них выкрашены светлой охрой их сразу видно.

— Прекрасно, с одним вопросом разобрались, теперь второй и последний. Чей дом расположен через дорогу, напротив дома Самохина?

Мужики опять переглянулись, напрягая затуманенные алкоголем мозги.

— Это Тереньтьевы — сказал тот, что сидел у стены.

— Нет, Тереньтевы ближе сюда, к трактиру, — возразил сидевший с краю, — скорее всего это Кирпичников. Его ворота как раз напротив ворот Самохина.

— Да, точно. — Согласился напарник. — Это Кирпичников, только он тоже помер.

— И как давно он помер?

— Осенью прошлого года, вот число не скажу, не помню. Мы были на поминках, погода тогда стояла такая же слякотная, как и сейчас.

— А кто там сейчас живет? Жена, дети?

— Да не было у него, ни жены, ни детей. — Категорично заявил сидевший у стены мужик.

— Нет, — возразил крайний, детей точно не было, а вот жена, была. Такая высокая и худая как жердь, только умерла она. Давно это было, она еще раньше Самохина преставилась.

— Ладно, мужики, — сказал Штейнберг, вылезая из-за стола, — ешьте, пока мясо не остыло, свои деньги вы отработали.

Покинув трактир, он прошел дальше по улице и остановился около окрашенных охрой ворот. Все было так, как говорили мужики: прямо напротив бывшего дома Самохина шел высокий забор, за которым было видно только крышу дома, а возле калитки и ворот буйно росла молодая трава. Если тропинка к калитке еще просматривалась и возможно, хоть редко, но ее пользовались, то ворота в этом году точно не открывали, ни разу. По всему было видно, что дом стоит пустой уже давно. Штейнберг обладал хорошей зрительной памятью и был уверен, что вернувшись к себе в номер, сможет нарисовать этот пейзаж во всех деталях. Он не стал долго задерживаться, чтобы не привлекать внимание и, постояв пару минут, развернулся, и не торопясь пошел назад. Вернувшись на Главную улицу, Штейнберг прошел один квартал в западном направлении и свернул направо на Кузнечную улицу, где, по словам Красовского, проживал ювелир Файн. Кузнечная улица шла строго параллельно Луговой и была разбита на отдельные участки аналогичным образом, а дом Файна, который Штейнберг без особого труда узнал по красной черепичной крыше, был пятым от пересечения с Главным проспектом, точно так же, как дом Кирпичникова. Пройдя еще пару домов, Штейнберг развернулся и быстрым шагом пошел обратно.

Вернувшись к себе в номер, он первым делом проверил слова управляющего: встал на стул и над шкафом действительно увидел прямоугольное отверстие, закрытое деревянной решетной, а протянув руку, почувствовал, как ее обволакивает поток теплого воздуха. В Европе этот печник сколотил бы огромное состояние, а здесь в России всю жизнь проведет в нужде, или просто сопьется, — с горечью подумал Штейнберг, и стал раздеваться. Расположившись за столом и разложив письменные принадлежности, он быстро набросал эскиз дома Кирпичникова. Собственно изобразил он не дом, как таковой, а лишь высокий забор с воротами и калиткой, над которым виднелся фронтон крыши, а внизу подписал: Луговая улица, пятый дом от Главного проспекта по левой стороне. Немного подумав, сделал еще одну надпись: Кузнечная улица, пятый дом от Главного проспекта по правой стороне. На другой странице тетради он нарисовал план: две параллельные улицы, между которыми геометрически правильными прямоугольниками располагались усадьбы горожан. Длина застроенной части улиц составляла триста саженей (600 метров), а расстояние между ними — сорок саженей (80 метров). На этой площади размещались сорок участков размером пятнадцать саженей (30 метров) на 20 саженей (40 метров). Двадцать участков выходили на Кузнечную улицу и двадцать на Луговую. Дама Файна и Кирпичникова были смежными и располагались на пятом по счету участке от Главного проспекта, только выходили на разные улицы. Заборы, ворота, калитки и даже фронтоны были абсолютно одинаковыми на обоих домах. Сами дома Штейнберг не видел, но можно было смело предположить — строились они по одному проекту. Ясно, что участки покупались и застраивались, либо одним и тем же человеком, либо близкими родственниками, но имеет ли этот факт какое-либо отношение к тому делу, которым он занимается, этого Штейнберг понять не мог. Единственное, что привело его на Луговую улицу, это попытка найти дом, где когда-то проживал Лачин. Дом он нашел, вот только поговорить оказалось не с кем, и теперь оставался единственный человек, который мог что-либо рассказать