Капут - Курцио Малапарте

В группе, объединившейся справа, люди смеялись вполне довольные. Те, кто с успехом выдержали экзамен, посматривали на своих несчастливых товарищей с насмешливым видом. Они тыкали указательными пальцами себя в грудь и говорили: «Секретарь!» Потом показывали на отвергнутых и делали им гримасы, повторяя: «Камни на спину!» Одни только те из числа пленных, которым предстояло пополнить количество счастливых кандидатов справа и которые походили на рабочих, молчали и пристально смотрели на полковника.

Было мгновение, когда этот последний встретился с ними взглядом. Он покраснел и, проявляя нетерпение, закричал: «Шнелль! Быстрее!»

Экзамен продолжался примерно около часа. Когда последняя группа пленных — всего трое — закончила свои две минуты чтения, полковник повернулся к фельдфебелю и сказал ему: «Сосчитайте их». Фельдфебель стал считать издали, вытянув свой указательный палец: Айн, цвей, дрей…[412] В группе слева — отвергнутых, было восемьдесят семь, в правой группе — группе лауреатов — тридцать один. Тогда, по знаку полковника, стал говорить зондерфюрер; можно было на самом деле подумать, что это школьный учитель, неудовлетворенный познаниями своих учеников. Он сказал, что он разочарован и жалеет, что пришлось отстранить стольких, что он был бы гораздо больше доволен, если бы мог всех их увидеть вместе, справа. Как бы то ни было, сказал он, те, кому не удалось пройти испытания, не должны отчаиваться; с ними будут хорошо обходиться и им не на что будет жаловаться, если на работе они проявят больше прилежания, чем они проявляли его на школьной скамье. Пока он говорил, в группе выдержавших смотрели на своих неудачливых товарищей с видом сочувствия, а самые молодые со смешком подталкивали друг друга локтями. Когда зондерфюрер кончил говорить, полковник повернулся к фельдфебелю и сказал: «Аллес ин Орднунг![413]» Потом он направился к зданиям комендатуры, не оборачиваясь; за ним шли офицеры, которые время от времени оборачивались и переговаривались, понизив голос.

— Вы, вы останетесь здесь до завтра, а завтра вы отправитесь в рабочий лагерь! — сказал фельдфебель левой группе. Потом он повернулся к группе, стоявшей справа, тем, кто выдержал, и жестким голосом приказал им построиться в шеренгу. Как только пленные выстроились локоть к локтю (у них были довольные лица и они смеялись, насмешливо глядя на своих товарищей), он их быстро пересчитал, сказал: «тридцать один», сделал рукой знак взводу эсэсовцев, ожидавшему в глубине двора. Потом он приказал: «Пол-оборота! Вперед! Марш!» Пленные сделали полуоборот и двинулись, топая ногами по грязи. Когда они находились у ограды двора, стоя лицами к ней, фельдфебель скомандовал: «Хальт!» и, повернувшись к эсэсовцам, которые расположились позади пленных уже с поднятыми автоматами, прочистил горло, плюнув на землю, и закричал: «Фейер![414]»

При треске залпа полковник, находившийся уже в нескольких шагах от дверей командного пункта, остановился и круто повернулся; офицеры тоже остановились и обернулись. Полковник провел рукой по своему лицу, как будто утирая пот, потом, сопровождаемый офицерами, вошел в дверь.

— Зо![415] — сказал мне зондерфюрер, проходя передо мной. — Надо почистить Россию от всей этой грамотной детворы. Крестьяне и рабочие, которые хорошо умеют читать и писать, опасны. Все они коммунисты.

— Натюрлихь[416], — ответил я, — но в Германии все рабочие и все крестьяне очень хорошо умеют читать и очень хорошо умеют писать.

— Немецкий народ, — это народ высокой «Культур».

— Разумеется, — ответил я, — немецкий народ — это народ высокой культуры.

— Нихьт вар![417] — сказал, смеясь, зондерфюрер, и он направился в контору комендатуры.

Я остался один посреди двора, перед теми пленными, которые не умели хорошо читать, и меня всего трясло.

Затем, по мере того, как усиливался их таинственный страх, по мере того, как в их глазах все расширялось это таинственное белое пятно, немцы стали убивать тех пленных, у которых были больные ноги и они не могли ходить; стали сжигать деревни, которые не удавалось сдать отрядам, производившим реквизиции: заданное число мер зерна или муки, заданное число мер ячменя или кукурузы, заданное количество лошадей и голов рогатого скота. Когда стало недоставать евреев, они начали вешать крестьян. Они вешали их за шею или за ноги на ветвях деревьев, на маленьких деревенских площадях, вокруг пустого пьедестала, на котором несколькими днями раньше стояла гипсовая статуя Ленина или Сталина; они вешали их рядом с телами евреев, поблекшими от дождей, которые раскачивались под черным небом уже много дней, рядом с собаками евреев, повешенными на тех же ветвях, что и их хозяева.

— А! Еврейские собаки! Ди юдишен Хунде![418] — говорили, проходя мимо, немецкие солдаты.

Вечерами, когда мы останавливались в деревнях на ночевку (мы находились уже в самом сердце древней территории днепровского казачества) и зажигали огни, чтобы просушить, не снимая ее с себя, нашу намокшую одежду, солдаты потихоньку ругались между собой. Они приветствовали друг друга насмешливым восклицанием: «Айн литер![419]» Они не говорили больше: «Хайль Гитлер!» Они говорили: «Айн литер» — «Один литр!» И они смеялись, протягивая к огню свои распухшие ноги, покрытые белыми пузырями.

Это были первые казачьи селения, которые мы встретили на нашем медленном, утомительном, нескончаемом марше к востоку. Старые бородатые казаки сидели на порогах домов и смотрели на проходящие колонны немецких войск и обозы. Время от времени они смотрели также на небо, слегка искривленное над огромной равниной, это прекрасное небо Украины, нежное и легкое, опертое на горизонте на высокие дорические колонны белых незапятнанных облаков, поднимающихся из глубины пурпурной осенней степи.

«Берлин, раухт Жюно»[420], — говорили солдаты, со смешком бросая старым казакам, сидевшим на порогах домов, пустые пачки от своих последних сигарет «Жионо». Табаку недоставало, и солдаты ругались. «Берлин раухт Жюно», — кричали они с насмешкой. И тогда я вспоминал автобусы и трамваи Берлина, которые несли эту рекламу: «Берлин раухт Жюно!», о лестницах Унтергрундена[421], где реклама: «Берлин раухт Жюно!» была написана красными буквами на всех лестничных маршах. Я думал о берлинской толпе — насупленной, тяжело ступающей, плохо умытой, с лицами пепельного цвета, блестящими от жира и пота, о женщинах, непричесанных, с красными глазами, с распухшими руками, в чулках, заштопанных нитками, о стариках и детях, лица которых яростны и жестки. Среди этой толпы, напуганной и глядящей исподлобья, я видел солдат, приезжавших в отпуск с русского фронта, этих солдат, молчаливых, исхудавших, строгих почти всегда, даже у наиболее молодых — с небольшой плешью или лысиной. Я смотрел на это таинственное белое пятно, которое все расширялось в их глазах, и я думал о Херренфольке[422], о героизме бесполезном, жестоком и безнадежном — Херренфолька: «Аус дем крафткелль Мильх»[423], — говорили солдаты, насмешливо бросая старым казакам, сидящим на порогах домов, свои последние пустые пачки «молока с яйцами Милеи». На этикетках брошенных в грязь коробок было написано: «Аус дем крафткелль Мильх». У меня пробегала дрожь по спине, когда я думал о Херренфольке, о таинственном страхе Херренфолька.

Иногда ночью я удалялся от бивуака или дома меня укрывавшего, уносил с собой одеяла и шел, чтобы вытянуться в поле хлебов, недалеко от лагеря или деревни. Лежа на мокром от дождей жнивье, я ждал рассвета, слушая сквозь сон, как проходят грохочущие обозы, отряды румынской кавалерии, колонны танков. Я слышал раздающиеся голоса, хриплые и грубые, немцев, колючие и веселые голоса румын: «Инаинте, байэзи, инаинте!»[424] Своры бродячих изголодавшихся собак приближались ко мне и обнюхивали, виляя хвостами. Это были маленькие украинские дворняжки, с желтоватой шерстью, красными глазами, кривыми ногами. Нередко одна из таких собачек ложилась возле меня, облизывала мне лицо, и каждый раз, когда чьи-нибудь шаги раздавались неподалеку на тропинке, или от резкого дуновения ветра слегка потрескивала солома, она настораживалась и тихо ворчала. Тогда я говорил песику: «Куш, Дмитрий!» и у меня было такое ощущение, что я говорю с человеком, говорю с русским. Я говорил песику: «Замолчи, Иван», и мне казалось, что я говорю с одним из этих пленных, которые так старались хорошо читать, выдержали испытание и теперь лежали в грязи, с лицами, съеденными негашеной известью, там, вдоль стены, ограждающей двор колхоза, в той деревне, что расположена неподалеку от Немировского.