Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Игоревич Шубинский

В действительности подразумевалось, что слово «Нелли» стоит не в родительном, а в дательном падеже: стихи к Нелли, посвященные Нелли. Этим именем Брюсов звал Надю без посторонних”[292]. Впрочем, как показывает Александр Лавров, сам образ Нелли – утонченной, но жизнелюбивой дамы, которая, “упав на тахту кавказскую, приказав подать ликер”, предается томным страстям, – ближе к другой тогдашней брюсовской возлюбленной, Елене Сырейщиковой, которая тоже называла себя этим “иностранным” именем.

Ходасевич с удовольствием принял участие в игре, написав на “Стихи Нелли” рецензию, представляющую собой беззлобную дружескую шутку (напечатана она была в “Голосе Москвы” за 29 августа 1913 года):

Поэт (мы условимся называть его Нелли) дебютирует, очевидно, своим сборником. Но в то же время (и это, пожалуй, всего примечательнее в стихах Нелли) он обнаруживает такое высокое мастерство стиха, какого нельзя было бы ожидать от дебютанта. ‹…›

Еще графиня Ростопчина требовала, чтобы ее сравнивали с женщинами, а не с мужчинами. Быть может, и Нелли, как поэтесса, хотела бы сравниться со своими сверстницами? Что же! Стихи ее лучше стихов Анны Ахматовой, ибо стройнее написаны и глубже продуманы. Стихи ее лучше стихов Н. Львовой по тем же причинам. Но в одном (и весьма значительном) отношении Нелли уступает и г-же Львовой, и г-же Ахматовой: в самостоятельности. Голос Нелли громче их голосов, но он более зависит от посторонних влияний. Можно назвать имена учителей г-жи Львовой и Анны Ахматовой, но нельзя указать поэта, которому бы подражали они так слепо, как Нелли подражает Валерию Брюсову[293].

Книга самой Львовой, “Старая сказка”, вышла в апреле 1913-го – тоже с предисловием Брюсова, представлявшим собой, по существу, его литературный манифест: “Искусство поэзии требует двух элементов: умения полно переживать свои мгновения и умения передать другим эти переживания в словах. ‹…› И вот потому, что оба эти элемента, необходимые в поэзии, кажутся мне присущими той книге, которой предполагаются эти строки, я и считаю должным обратить на нее внимание читателей”[294].

Переживания, выраженные в большинстве стихотворений Львовой, были типично девичьими, а по культуре стиха она занимала место в ряду бесчисленных брюсовских эпигонов. Правда, во втором издании книги, вышедшем год спустя, была парочка стихотворений другого рода – не похожих на Брюсова, нервных, экспрессивных. Одно из них, написанное в октябре 1913-го, было посвящено “А. И. Х.” – несомненно, Анне Ивановне Ходасевич:

Будем безжалостны! Ведь мы – только женщины.

По правде сказать – больше делать нам нечего.

Одним ударом больше, одним ударом меньше…

Так красна кровь осеннего вечера!..

Адресат второго стихотворения слишком очевиден:

Мне заранее весело, что я тебе солгу,

Сама расскажу о небывшей измене,

Рассмеюсь в лицо, как врагу, –

С брезгливым презрением.

А когда ты съежишься, как побитая собака,

Гладя твои седеющие виски,

Я не признаюсь, как ночью я плакала,

Обдумывая месть под шприцем тоски.

По этим строкам видно, как изменилась “простая, душевная, застенчивая девушка”, какие психологические изломы в ней стали проявляться. Между прочим, во втором стихотворении Львова “своими словами” пересказывает один из сюжетов “Стихов Нелли” – как будто пытаясь отождествиться с образом роковой куртизанки. Можно сказать, что юную участницу революционного подполья “отравил яд декадентства” – совсем по “надсоновской” речи Ходасевича.

Видимо, тяжесть этой перемены оказалась не менее острой, чем нежелание Брюсова резко изменить свою жизнь и связать с ней судьбу. Но посторонние до последнего момента не предчувствовали трагедии. Лишь Надя и ее любовник знали, что происходит. А происходило, по версии Брюсова, вот что: “Летом я уезжал с женой за границу. Это тяжело отозвалось на Н. Осенью 1913 она возобновила свои настояния. Я, чувствуя безысходность, обратился к морфию”[295].

24 ноября 1913 года Надежда Львова застрелилась.

Второе издание ее книги было посмертным.

Так получилось, что тайна “Нелли” (тайна Полишинеля) была раскрыта как раз в день ее смерти – в статье Сергея Городецкого “Два стана”.

Ходасевич описывает события, предшествующие трагедии, так:

Львова позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Шершеневичу: “Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф”. Шершеневич не мог пойти – у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне – меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро[296].

Шершеневич вспоминает, что и его тоже не было дома – со Львовой разговаривала его жена; вернувшись часов в десять, он немедля отправился к Наде, но уже не застал ее в живых. Впрочем, гораздо существеннее другая деталь, запечатленная в газетной хронике: Львова умерла не сразу; смертельно раненая, она попросила соседа вызвать Брюсова: “Через несколько минут г. Брюсов приехал. Наклонился к полулежащей на стуле в прихожей г-же Львовой. Она как будто узнала его, как будто попыталась говорить, но уже не хватало сил. Тем временем приехала карета «скорой помощи», но помощь уже была бесполезна”[297].

Ходасевич пытался, по просьбе Иоанны Матвеевны, похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Но хлопоты эти не возымели действия. История получила широкую огласку и стала новым пятном на репутации и так многими нелюбимого “верховного мага”. Бунин тридцать лет спустя использовал историю Нади Львовой в двух рассказах из “Темных аллей” (“Генрих” и “Речной трактир”), причем во втором из этих рассказов Брюсов назван по имени. Особенно впечатляло сплетников то, что пистолет, из которого Надя застрелилась, был подарен ей Брюсовым, – это был тот самый пистолет, из которого некогда стреляла в самого Валерия Нина Петровская.

В числе тех, кто прямо и в лицо обвинял Брюсова в смерти Львовой, был ее брат. Ходасевич тоже открыто присоединился к обвинениям – правда, десятилетием спустя. По его словам, демонический любовник “систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве”. Брюсов утверждает прямо противоположное: он пытался бороться с постоянными суицидными настроениями своей подруги. Письма Львовой как будто это подтверждают. Что до револьвера, то он был некогда подарен, потом отнят, потом, по настойчивым просьбам Нади, возвращен.

Очевидно, для Брюсова смерть Нади была тяжелым ударом. Спустя три года, в венке сонетов “Роковые тени”, в котором поэт попытался создать образы своих любовниц, ей были посвящены строки, согретые, кажется, искренним чувством:

…Зачем, зачем к святому изголовью

Я поникал в своем неправом сне?

И вот – вечерний выстрел в тишине, –

И грудь ребенка