Егерь: Назад в СССР 3 - Алекс Рудин

проводил их завистливым взглядом.

— Этих уже резали, — сказал он мне. — На поправку идут! Обещают скоро выписать.

Полный мужчина аккуратно закрыл журнал и тоже поднялся с кровати. Сетка под ним распрямилась с усталым печальным скрипом.

— Иди, батя! — сказал я. — Поешь, как следует, набирайся сил. А я к доктору загляну, поговорю.

— Давай, — ответил отец.

Мы крепко пожали друг другу руки.

— Генералу спасибо передай. Это ведь он меня сюда устроил?

— Передам, — кивнул я. — Давай, выздоравливай!

Игорь Эдуардович Молле озабоченно крутил в пальцах карандаш.

— Пока не могу сказать ничего определённого, Андрей Иванович.

— Почему? — удивился я. — Вы ведь сделали все анализы, рентген. Что может быть неясно?

Игорь Эдуардович легко постучал карандашом по столу.

— Человеческий организм — очень сложная конструкция. Не всегда и не всё в нём просто. Но мы сделаем всё возможное.

— Игорь Эдуардович, — прямо сказал я. — Зачем эти пустые слова? Просто расскажите мне — в чём сложность? Почему откладывается операция?

Игорь Эдуардович бросил карандаш на стол и запустил пальцы в смоляные кудри. Видно было, что ему очень не хочется отвечать прямо. Но куда деваться?

— Видите ли, Андрей Иванович, с опухолью не всё так просто. Мы локализовали её, но дело в том...

Он опять потянулся к карандашу, но сдержался и даже слегка хлопнул левой ладонью по пальцам правой.

— В общем, опухоль включает в себя одну из ветвей лёгочной артерии. Во время операции очень вероятна большая кровопотеря — причём, кровотечение будет внутренним.

— Насколько вероятна?

Игорь Эдуардович с тоской посмотрел в окно.

— Практически неизбежна. Но мы всё ещё изучаем опухоль и думаем — как к ней подобраться.

— А если не придумаете, что тогда?

— Послушайте, Андрей Иванович! — вдруг рассердился Молле. — Поверьте, мы делаем всё возможное, чтобы вылечить вашего отца. Но врачи — не чудотворцы!

Я запоздало подумал, что не стоило злить лечащего врача. Толку от этого никакого, а вот вред...

— Простите, Игорь Эдуардович, — сказал я. — Я всё понимаю. Но и вы меня поймите — под угрозой жизнь близкого мне человека. Я должен знать правду.

Серёжке я ничего говорить не стал. Да и маме тоже. Зачем им лишние тревоги? Болезнь отца и без того словно выпила все силы из семьи. Каждый день начинался и заканчивался единственной мыслью — как там отец?

Новый год мы тихо отпраздновали впятером — мама, Ольга, Серёжка и мы с Катей. Хотели пригласить Таню, но её бабушка не поехала, а Таня не захотела оставлять её одну. И Серёжку тоже не пригласила, хотя он и намекал, как умел.

Под бой курантов мы открыли бутылку шампанского и лимонад для Ольги с Серёжкой. И все загадали только одно желание — чтобы операция прошла хорошо, и отец выздоровел.

А теперь, выходит, операции не будет?

— Батя нормально, — ответил я. — Лечится.

Мы уже въезжали в Черёмуховку.

— Ну, что, в школу?

— Нет, — замотал головой брат. — Давай за Таней заедем. Я вместе с ней пойду.

— Ну, как скажешь.

Я повернул к Таниному дому. Возле её дома синеватым светом горел фонарь уличного освещения. Лампочка над крыльцом отбрасывала на ступени жёлтый круг.

Я остановил машину возле калитки.

— Иди, поторопи свою подружку.

Серёжка выпрыгнул из машины.

— Ты не жди, мы пешком прогуляемся, — сказал он. У тебя, наверное, работы много.

Но тут дверь Таниного дома открылась. На крыльцо вышла её бабушка.

— Ушла она, — сказала Нина Егоровна. — Ребята за ней зашли, она и пошла с ними в школу.

— Как? — глухо спросил Серёжка. — Без меня? Мы же вчера договаривались!

— Ну, этого я не знаю, — ответила старуха. — Сам у неё спрашивай!

Плотно запахнув фуфайку, она спустилась с крыльца и пошла за дом — видно, за дровами.

На брата было жалко смотреть. А я и не смотрел. Есть вещи, которые мужчинам легче переживать в одиночестве. Особенно, если помощи ждать неоткуда.

Поэтому я сделал вид, что ничего особенного не случилось, махнул Серёжке рукой и нажал педаль газа.

* * *

— Сегодня у нас с вами предпоследний сеанс, Андрей, — сказал мне Владимир Вениаминович, тщательно отряхивая валенки перед тем, как войти в дом.

— Вы уже всё выяснили? — удивился я.

— Да нет, — улыбнулся Беглов. — Просто мне нужно на какое-то время вернуться в Ленинград. Знаете ли, служба. Хотя мне и оформили длительную командировку, но наглеть без меры тоже не стоит. Хотя, по своей воле я бы из Черёмуховки не уехал.

— Вас отвезти завтра на электричку? — спросил я.

Владимир Вениаминович махнул рукой.

— Не нужно, завтра вечером за мной придёт машина. Не знаю, сколько я пробуду в Ленинграде — две недели, или месяц. Но вы продолжайте практиковаться, только осторожно. Спешить нам некуда, так ведь?

— Наверное, — ответил я.

— Я вот что хотел с вами обсудить, — пророкотал Беглов. — Мне кажется, пора посвятить в наш замысел некоторых жителей Черёмуховки.

— Вы имеете в виду Фёдора Игнатьевича? — прямо спросил я.

— Его в первую очередь. Иначе рано или поздно он начнёт подозревать нас в чём-то непонятном, а значит — нехорошем. И в силу подозрительности станет вставлять палки в колёса, насколько сможет.

Беглов вошёл в дом и принялся стаскивать с себя полушубок. Я плотно закрыл дверь, из-за которой тянуло зимним холодом.

— Я мог бы просто внушить Фёдору Игнатьевичу, что он должен нам содействовать, — сказал Владимир Вениаминович. — Но человеческая психика — сложная штука. Вот представьте, кто-нибудь из сельчан спросит его — чего ты, председатель, так радеешь за приезжих. Если Фёдор Игнатьевич будет знать ответ, он всё и объяснит так, чтобы не вызвать подозрений. А если ответа у него не будет — он сам удивится своему поведению. Начнёт копать, подозревать, и всё пойдёт насмарку.

— Я понял, — ответил я. — И согласен с вами. Но как это сделать?

— Пока мне было нужно только ваше принципиальное согласие, — сказал Владимир Вениаминович. — Говорить будем вместе, и непременно подкрепим разговор гипнотическим вмешательством. Но сначала Фёдор Игнатьевич должен сам увериться в вашей правоте. Тогда и закрепление пройдёт намного легче.

Беглов привычно набрал