Женщина в гриме - Франсуаза Саган

И, повернувшись в кресле, он заметил, что Кларисса и Симон куда-то уставились. Это оказался Эрик, вернувшийся через час из экспедиции, на которую ему, по его словам, должно было потребоваться три. Эрик шел большими шагами, таща за собой Ольгу, запыхавшуюся, с блестящими глазами, тщетно пытавшуюся скрыть свое ликование по какому-то таинственному поводу.

– Ну что случилось? – спросил, поднявшись, Симон – по выражению лица Эрика, бледного от гнева, можно было понять, что случилось нечто важное – и сделал шаг по направлению к Ольге, «как всегда, по-рыцарски», тихонько сказала Кларисса Чарли.

– Все в порядке, Симон, – заявила Ольга: ведь он взял ее под свое покровительство, и она будет этим пользоваться, пока не решит, что делать дальше. Эрику же придется иметь дело с ним, если будет с нею дурно обращаться… Все-таки Симон достаточно любил Ольгу, хотя эта любовь и приносила ему одни страдания.

– Так что же все-таки случилось? – повторил Симон, а Эрик в ответ смерил его взглядом.

– Спросите у Ольги, – бросил он и быстро удалился в каюту.

Ольга, не торопясь, уселась, сняла шелковый шейный платок, вытянула ноги и забрала бокал Симона, где якобы был лимонад, а на деле слегка подкрашенный им джин, и, не переводя дыхания, залпом выпила половину. Чарли заметил, что Кларисса посмотрела в этот момент на нее с явным сочувствием, и хотя женщины его совершенно не интересовали, восхитился благотворными переменами, произошедшими с молодой женщиной от сознания, что она желанна и любима, пусть даже профессиональным шулером. Ведь Чарли, исполняя на корабле определенные служебные обязанности и имея к этому и призвание, и влечение, уже протелеграфировал своему давнему австралийскому любовнику, и его ответ ни в малейшей степени не подтверждал рассказы Жюльена. Напротив, этот старый друг знавал некоего Пейра, мастера картежных игр, известного как в Европе, так и в Америке.

И это была одна из основных причин, по которым Чарли, менее всего уверенный в своих познаниях в области живописи и еще в меньшей степени стремившийся оказать услугу пассажирам, которых он презирал за снобизм и которые, в свою очередь, презирали его за нравственный облик, все же взял на себя продажу картины, принадлежавшей Жюльену. Чарли не принял бы на себя этой миссии, если бы ему не захотелось позабавиться, утерев нос кому-нибудь из этих твердолобых меломанов, столь безразличных ко всему, кроме собственных удобств. Более того, если поползут какие-либо слухи по поводу Жюльена – к нему Чарли проникся симпатией после разговора наедине, – он сможет вовремя вмешаться и увести возможное расследование в сторону. Жалость во взгляде Клариссы, которую обманутая женщина редко проявляет к любовнице мужа, укрепила Чарли в убеждении, что Эрик Летюийе далеко не подарок.

И он спустился с неба на землю, чтобы услышать объяснения прелестной Ольги:

– Произошло нечто совершенно неожиданное… Прямо-таки из ряда вон выходящее, если учесть, что представляет собой Беджайя и что сейчас сезон отпусков. Уму непостижимо, откуда в этом городишке в это время года взялись фотографы…

– Какие фотографы? – притворно-ласково осведомился Симон сладчайшим голосом, ибо наигранная растерянность Ольги вызвала у него живейшее недоверие.

Та продолжала, не удостоив Симона ответом:

– У меня голова прямо-таки кругом пошла, – заявила она и преувеличенно громко рассмеялась, словно признание в этой маленькой слабости должно было развеселить окружающих, которые почему-то остались вполне равнодушными, – так вот, у меня голова прямо-таки кругом пошла, – повторила она, смеясь еще громче и решившись наконец продолжать, – я и представить себе не могла, что из Парижа пришлют фотографа заснять меня в объятиях месье Летюийе… Или его в моих. А вы что думаете по этому поводу, Кларисса? – спросила Ольга, повернувшись к ней, та же на миг задержала на ней свой взгляд и слегка улыбнулась. Симон и Чарли на миг задумались, чему это она улыбается, и тут на них и обрушилась Ольгина новость.

– Журналисты были из «Жур де Франс» и «Минют», – сообщила Ольга и, положив руки на деревянные подлокотники, стала поглаживать их с таким удовольствием, будто это была полированная слоновая кость.

Симон, поначалу нахмуривший лоб, словно ему предстояло решить сложную математическую задачу, расхохотался на миг раньше, чем Чарли. В глазах у Эдмы появился блеск. Ольга попыталась было принять невинный и обиженный вид, однако месть была столь сладкой, что она оказалась не в силах скрыть свое торжество.

– Но где вы их раздобыли? – спросил Симон, успокоившись.

Он произнес это с энтузиазмом и восхищением. Мысль, что его любовница утерла нос мужчине, с которым они обманули Симона, переполняла его радостью, а злобная выходка Ольги означала, кроме того, что Эрик ее больше не интересует и она снова принадлежит ему. Таким образом, ее рассказ стал знаком их примирения, и Симон упросил Ольгу трижды повторить историю ее маленькой мести, коварной и носившей сугубо личный характер, о мотивах которой он, кстати, не имел никакого представления.

– Ну так вот, – проговорила Ольга, – мы с Эриком немного отстали от группы, потому что он вроде бы хотел найти обувь для Клариссы… Босоножки, – невнятно пробормотала она с притворным смущением, ведь поиски обуви были предлогом явно неправдоподобным. – Мы забрели на какой-то восточный базар, и там есть очаровательное местечко, совсем безлюдное, где я и хотела померить туфли… ну те, которые я купила себе… Потрясающие туфли… Вы увидите, Кларисса… Только бы Эрик от злости про них не позабыл, – добавила она с внезапно посерьезневшим видом. – Ой, какая глупость… Я должна была бы об этом подумать…

– Ладно, ладно, – заявил Симон. – Кларисса сама позаботится о своих босоножках, как я о своих башмаках.

– Ну, короче говоря, я нагнулась, чтобы их надеть, и оперлась о руку Эрика, чтобы не упасть, стоя на одной ножке, и вдруг: «Щелк-щелк!»… масса вспышек, как на премьере в Опере… Я перепугалась: все эти вспышки искусственного света после чистых красок моря, неба… ужасно, будто вернулась зима… У меня в голове зазвенело, мне стало страшно… Не знаю, я прижалась к Эрику, а он, будучи сообразительней меня, будучи умнее меня, само собой, мгновенно сообразил, что замышляют эти типы, эти фотографы… И ведь он даже не знал, на кого они работают… Это бы его доконало!.. И пока он пытался высвободиться из моих вынужденных «объятий», – продолжала она, хохоча по поводу этого словечка, – эти типы сбежали, но я их узнала, и Эрик обезумел от ярости… Вот еще, что я думаю: если этим мальчишкам понадобилось его фото, где он обнимается со старлеткой, примеряющей туфли в крохотном романтическом порту, то они сделают его посмешищем… Он взбесился, совершенно, абсолютно взбесился… Если бы его тогда видели, вы бы расхохотались, Кларисса!.. – продолжала она, преднамеренно придавая своему голосу заговорщицкие нотки, что вывело Клариссу из задумчивости, с лица ее исчезла отчужденная улыбка, и, поднявшись, она заявила четко и ясно, скорее для сведения Симона и Чарли, чем Ольги:

– Прошу прощения, я пойду посмотрю, что поделывает мой муж!

Ее уход был воспринят обоими мужчинами и Эдмой (но не Ольгой) как прекрасный пример достойного поведения в брачном союзе, тем не менее они облегченно вздохнули, оставшись вчетвером, и болтали и веселились еще целый час, в течение которого Ольга получила возможность рассказать им обо всем гораздо точнее и детальнее. Отпраздновали они это шампанским. И после шестого бокала Ольга Ламуру призналась обоим своим собутыльникам, что именно она за день до этого отправила телеграмму дружкам-журналистам, – признания этого она вполне могла и не делать, ибо оно явно никого не удивило.

Прибыв в Беджайю, Дориаччи, однако, не привела свою угрозу в исполнение и осталась на «Нарциссе». И вот почему.

Ганс-Гельмут Кройце, далекий от того, чтобы разделить гнев Дивы, узнав о ее бунте и немного подумав, попросил капитана Элледока принять его у себя в каюте. Именно там Элледок держал свой бортовой журнал, который можно было открыть наугад и наткнуться, скажем, на такого рода записи:

«– Куплено 50 кг помидоров.

– Починены подхваты штор в главном салоне.

– Вмешался в спор за своим столом.

– Выброшены 40 кг испорченного филе.

– Приняты 100 тонн мазута.

– Организован прогрев отопительных приборов.

– Встречена стайка дельфинов».

За исключением последней, подобные записи вполне можно увидеть в ежедневнике хозяина гостиницы. Тем не менее Элледок усматривал в них нечто величественное.

Его фуражка на сей раз пребывала не на голове, а на вешалке. Позади капитана, на полках стояли книги с устрашающими названиями: «Как выжить в замерзшем море», «Право пассажира отказаться от ампутации в случае катастрофы», «Транспортировка трупов из порта международного в порт национальный», «Как избежать распространения тифа» и т. п. – все сплошь сочинения зловещего содержания, которые братья Поттэн запретили раскладывать в салонах или каютах пассажиров. Они даже сняли со стены в каюте самого Элледока весьма натуралистическую иллюстрацию: голый, посиневший несчастный пассажир высунул фиолетовый язык, а дюжий матрос с доброй улыбкой (ибо только на нее и оставалось надеяться) топчет его ногами. Этот плакат был сочтен братьями Поттэн деморализующим, и в распоряжении капитана Элледока в качестве напоминания о серьезности возложенной на него задачи остались лишь книги, запрещенные к демонстрации в дневное время, но помещенные в его личную библиотеку для изучения в часы вечерние. И для того, чтобы продемонстрировать свою власть и всю свою серьезность, соответствующую доверенному ему посту, он повелительным жестом указал маэстро на кресло, стоящее напротив, не отрывая при этом глаз от разложенных на столе бумаг (где рекламировалось превосходство карнизных крючков типа Х над крючками типа Y). Удар кулака по этому самому столу заставил капитана вскинуть голову: Ганс-Гельмут Кройце весь побагровел, ибо, при всем его уважении к иерархии, положение Элледока ему вовсе не представлялось таким уж высоким, и вот капитан какого-то корыта сидит, в то время как перед ним стоит великий пианист. Элледок машинально поднялся. Они смотрели друг на друга глазами, налитыми кровью и холестерином, и хотя подобные глаза бывают у людей, находящихся в предынфарктном состоянии, сейчас оба противника производили комичное впечатление.