Возвращение - Анатолий Гончар

— Я сказала — нет. Да, я всегда знала, что это ты убил изуродовавших меня наёмников, а потом ты убил и Авромяна. И… я была тебе почти благодарна за это. Но я не хочу, чтобы ты убивал невинных!

— Сестра, мы должны это сделать!

— Нет! — голос Незабудки сорвался.

— Не стоит просить его о снисхождении, он всё равно не остановится! — Леонид убрал меч и повернулся грудью к своему противнику. — Ты убил их во имя сестры, но ты не смог остановиться. Осознание своей неуязвимости, своего мнимого превосходства толкало тебя на новые убийства. Ты убивал не ради сестры и даже не ради денег! Ты убивал, потому что в эти секунды ты чувствовал себя всемогущим. И теперь ты не остановишься. Даже ради своей сестры.

— Ты умён! — вкрадчиво проговорил Стилет, не торопясь покончить со стоящим перед ним ратником. — Но даже ты не понял главного. Я ненавижу свою сестрицу! Я её ненавижу! Я был в бешенстве, когда мою сестру называли красавицей, а меня мелким уродцем. Я всегда её ненавидел! И это мне было обещано исцеление! Это я должен был стать красавцем в обмен на жизни двух никчёмных людишек, но ты, мерзкий слизняк, помешал этому, и потому умрёшь.

— Стой, Лютик, стой! Ради меня, не убивай этого ни в чём не повинного юношу! — кажется, девушка плакала.

— Ради тебя? — с издёвкой в голосе повторил Стилет, широко разинув свой рот в такой же издевательской улыбке. — У меня, оказывается, ещё есть сестра? Я надеялся, она уже умерла. Мне нет до тебя никакого дела! И не называй меня больше этим противным именем.

— Но я люблю тебя, брат, я люблю тебя! — уже рыдая во весь голос, кричала запутавшаяся в своих мыслях Незабудка.

— Зачем мне любовь жалкой уродины, когда я мог бы стать красавцем и купаться в роскоши? Когда ты была красавицей, я ненавидел тебя, но, по крайней мере, тогда я мог тобой гордиться! Сейчас у меня нет сестры! А знаешь, — уродливая улыбка факира стала ещё шире, — а ведь это я, а не Артур нанял тех двоих, что облили тебя ядом, а потом я убил и их, и начавшего о чём-то догадываться Артура. Так что ты зря благодарила меня, сестра! А теперь, раз ты против его смерти, вы умрёте оба! — с этими словами он чуть повернулся, и Леонид увидел, что и в левой руке карлика поблёскивает тонкое остриё оружия.

Словно искры блеснули в глазах бывшего ординарца. Он зажмурил глаза и, почувствовав тупой удар в грудь, повалился на пол, готовый провалиться в объятия бесконечной бездны. Но тьма не наступала. В комнате, несмотря на зловещую тишину, было светло, свет проникал сквозь плотно прикрытые веки, и Леонид открыл глаза. Он по-прежнему находился в комнате. Трижды сморгнул и сел. Казалось, ничего не изменилось. Бывший ординарец ощупал свою грудь и ухватился за торчащее из груди лезвие, потянул за него и понял, что клинок что-то держит. Тогда он ощупал грудь руками. Оказалось, тонкое остриё, пробив стальную пластину брони, ударило в рукоять лежавшего за пазухой стилета и, застряв в нём, остановилось. Осознав, что он жив и даже не ранен, бывший ординарец встал на ноги и, наконец, смог осмотреть всю комнату. Бросок Лютика был точен. Незабудка, из сердца которой торчал ушедший по самую рукоять кинжал, разметав по сторонам свои пышные волосы и залив кровью лежавшие под ней подушки, казалась умиротворённой. Лицо же самого Лютика, залитое стекающей из — под торчавшего в центре лба стилета, было искажено ненавистью и страхом. Бывший ординарец, некоторое время молча постояв над неподвижными телами, накрыл лицо девушки чёрной вуалью и, осторожно ступая, покинул ужасное своими тайнами здание. Уже раскрывая дверь подсобного помещения, он задумался и вынул из кармана огниво… Леонид уже находился далеко в городе, когда из сердца осиротевшего здания с рёвом вырвалось пламя и, быстро пожирая сухую древесину, переметнулось на крышу. Но, впрочем, ему до этого уже не было никакого дела…

Скрипучая телега, выехав из-за бугра, медленно нагоняла нашу топающую по дороге троицу. В конце концов, это странное сооружение на четырёх колёсах, запряжённое лохматой коротконогой лошадкой, поравнялось с впереди идущим Клементием и словно приросло, не обгоняя и не отставая. С телеги на нас пялился заросший бородой мужик в старой потрёпанной кацавейке, в драных полосатых штанах да лыковых сандалиях на босу ногу.

— Добрый человек, не подвезешь ли? — обратился я к этому восседавшему на передке возчику, грамотно рассудив, что лучше плохо ехать, чем хорошо идти.

— Подвести?! — переспросил мужик, словно это предложение было для него сверхнеожиданностью и, не дожидаясь повторения вопроса, ответил: — Отчего ж не подвезти! По нынешним временам медячок какой всё не помешает! — мужик, сразу расставив над i все точки, криво улыбнулся, дожидаясь моего ответа.

— И то правда ваша, медяк — всё одно в хозяйстве приварок, от одного медяка и от нас не убудет! — согласился я, высматривая на телеге место поудобнее. — Но медяк-то у нас только один и, если что, тут и идти-то всего ничего осталось.

Последние слова возчику пришлись явно не по вкусу, но, видимо посчитав, что он в любом случае в накладе не останется, милостиво показал рукой на свою скрипящую "шаробагу".

— Присаживайтесь, — мы не заставили себя долго ждать, и вскоре мы, сняв с плеч тяжёлые котомки, уже катили по петляющей средь холмов дороге. До селения мужика было и впрямь не слишком далеко, но и не так уж близко, чтобы не успеть завязаться обязательному пустопорожнему разговору. Постепенно беседа как-то сама собой перешла на последнего из рода Дракул.

…Сами на его шее петлю затягивали, теперь вот криком кричим. Как сгинул наш благодетель, так нет нам ни житья, ни спасения. Что ни ночь — с гор спускаются всякие, народ режут, скотину угоняют. Оберегаться пробовали, да разве ж от них убережёшься? Тут их целые колды бродят. Кто сопротивляется — тех под корень вырезают. Вот Муравку-то всю сожгли, людей то ли порезали, то ли в полон угнали, не ведаю, но никто с муравкинских в наших краях не объявлялся. Соседние деревни, почитай, все поближе к столице подались. Скоро и мы с насиженных мест снимемся, а то, не ровён час, и к нам пожалуют. А вы — то, добрые люди, куда путь держите?

— Родню ищем, — торопливо ответил я. — В Муравке на окраине вроде как проживали.

— Эт не Муратовы ль, часом, жена с мужем бездетные?

— Они самые, — буркнул я, надеясь, что так оно и есть в самом деле, а не этот ушлый мужик пытается прощупать нас на предмет лживости.

— Вы — то сами откель будете? — мужик подозрительно покосился в нашу сторону.

— Лохмоградские мы, служилые люди — ратники.

Мужик, кажется, поверил и немного повеселел.

— На местных-то вы не больно и похожие, — заметил он, с оттягом нахлёстывая итак упирающуюся изо всех сил лошадку. — Время позднее, в Муравку-то сразу пойдёте, али ночлега искать будете? — А мы и впрямь уже подъезжали к высившейся на пригорке деревушке.

Я покосился на своих товарищей и не увидел на их лицах поддержки моим дерзаниям.

— Да уж видно придётся у кого и заночевать, — ответил я, поддавшись угрюмому нажиму святых отцов.

— А что искать-то, у меня и заночуете. Лишнего не возьму: пятак за ночлегу знатную, пятак за постелю мягкую, пятак за еду сытную. — Я скептически посмотрел на нашего "благодетеля". Откуда с его-то нарядом у него возьмется, первое: постеля мягкая, второе: еда сытная и третье: ночлега знатная. По-видимому, верно угадав мои мысли, мужик вытянул вперёд правую руку и, указывая куда-то в центр деревушки, выдал:

— А вон она, моя хоромина. — И впрямь посередине села, блистая свежевыкрашенной крышей, стояла большая бревенчатая изба, точнее сказать не изба, а небольшой терем. Мужик довольно лыбился. — В пути — дороге по другому рядиться ныне не можно: супостаты да люди лихие по дорогам бродят, покажи им копеечку — на кусочки мясистые поразрывают. Вас — то я ещё издали заприметил, на татей лесных повадками не похожи, а то бы я к вам и не подъехал вовсе, другой бы дорогой путь наверстал.

— Хитёр ты, мужик! — не похвалить возчика было грех.

— Ну, так как, на мои условия согласные?

— Пять алтын нынче на дороге не валяются, но быть по — твоему, но что бы и постельки мягкие и еда сытная да приятная.

— Об чём речь! Не извольте беспокоиться! Жёнка моя — та ещё кудесница, такой пир закатит — пальчики пооблизываешь! — с этими словами он в последний раз взмахнул кнутом, одарив ударом свою доходягу, и мы въехали на широкую, устеленную крупным камнем, деревенскую улицу.

А насчет удобства и прочее шельмец не соврал: и ужин был вкусен и постель мягкая. Даже каждому досталось по отдельной комнате. Но что-то мне не спалось, то ли не давала покоя рана старая, то ли какая-то мысль, бившаяся на краю сознания. Во всяком случае, когда в коридоре послышались крадущиеся шаги, я не спал. Чтобы бесшумно вскочить на ноги, мне хватило мгновенья, как — то сам собой в руке оказался длинный кинжал, оставшийся от милого моей душе Михася. Щеколда на моей двери, казалось бы, закрытая изнутри, тихонько приподнялась и дверь, висевшая на тщательно смазанных петлях, стала медленно открываться. Я осторожно отступил в сторону и, крепко зажав в кулаке рукоять кинжала, встал за открывающейся дверью. Слабый свет ночника осветил высокую худощавую фигуру вошедшего. Незнакомец держал обеими руками длинный остро отточенный меч. Одет он был в тщательно подогнанные кожаные одежды, на голове топорщилась меховая шапка, а ноги были босы. Вот тут-то мне стало понятно, с какого дохода у этого деревенского мужичка такие хоромины. Вслед за ним в комнату тихо, едва дыша и слегка горбясь, протиснулся над "добродушный" хозяин. В левой руке у него блистала золотом большая, украшенная чеканкой, чаша; в правой — масляная, слегка чадившая, лампадка. Хозяин прошёл в центр комнаты, поставил лампадку на стол и сделал знак рукой, направляя второго к моему ложу.