Темп - Камилл Бурникель

Ночь располагалась вдали большими темными массивами, разделявшимися широкими прямолинейными проспектами, которые освещал свет пилонов, расставленных по обе стороны единообразной молчаливой маслянистой лавы, трасса которой различалась благодаря пунктиру огней. На другом берегу — несколько плавучих разукрашенных неоном ресторанов, фасады других отелей, возвышающиеся над деревьями, и большая, тоже обзорная, башня, освещенная снизу прожекторами. Звезд мало, а на самом горизонте, должно быть там, где только что состоялась битва при пирамидах, несколько длинных фиолетовых прогалин как бы протестовали, сопротивлялись надвигающейся ночи. И возможно, потому, что та битва тоже ассоциировалась с молодым генералом, чьи черты до бесконечности воспроизводил Боласко, на какой-то миг в отдалении всплыло воспоминание о художнике, а потом исчезло и оно.

Его взгляд опять обратился к берегу и к набережной. Тяжелый жар пристал к этой компактной массе мрака, которая, казалось, погружалась в воду.

Все, что он купил, лежало на постели. Он развернул пакеты и распределил предметы туалета, белье и одежду между ванной, платяным шкафом и выдвижными ящиками. Потом он постарался смять упаковочный материал, в результате чего рядом с уже переполненной корзиной образовалась куча бумаги. Он подобрал какой-то предмет, покатившийся по ковру, и узнал флакон, который велел ему хранить Орландо. На этот раз он стал разглядывать, взяв в руку, одну из двухцветных пилюль и пришел к выводу, что у нее весьма симпатичный, забавный и привлекательный вид, что-то вроде пакетика-сюрприза, вроде конфеты, которую дают пососать в самолете перед взлетом. Все это казалось несерьезным, и он чуть было не выбросил флакон вместе со всем остальным, как уже собирался не раз это сделать. Однако то, как он покинул Монтрё через сутки после Ретны, не заботясь о намеченной на следующий вторник встрече с Орландо, которому он просто оставил записку, информируя его, что не сможет явиться на обследование, но не сообщив, куда направляется, такое несколько бесцеремонное поведение предписывало теперь соблюдение некоторых условностей. Лучше будет, если, встретившись с Орландо вновь, он сможет сказать ему, что флакон не покидал его кармана, и, даже не будучи использованным, оказывал на него воздействие, хотя бы заклинательное.

Затем он продолжил свою разборку. Теперь все вокруг него в комнате было в полном порядке. Обезличено до крайности. Ничто в такой комнате не указывало, что находишься в одной стране, а не в другой. Комнату освещал золотистый, неизменный, однородно распределяемый абажуром свет, свет, скользящий по кровати, по репсу штор, задевающий высокий шерстяной ворс ковра; его можно было зажечь на расстоянии, находясь в постели, и независимо от его источника или яркости он сохранял свой мягкий и благопристойный блеск, делавший комнату абсолютно адекватной образу, создаваемому гостиничной рекламой во всех крупных туристских агентствах.

При желании не понадобилось бы больших усилий, чтобы убедить себя, что за занавесками открывается вид на бухту Рио-де-Жанейро или на озеро Мичиган.

«Завтра, — подумал Арам — я попрошу принести цветы. Чтобы, когда Ретна переступит порог, они уже распустились и привыкли к атмосфере комнаты». Его пульс немного участился и стал неровным. Причиной была конечно же эта необычная для него деятельность по наведению порядка. И усилия по перестановке кресел и канапе. Впрочем, возможно, и вино, выпитое им за ужином, оказалось крепче, чем обычно. Однако ложиться спать так рано он все же не привык. Казино отеля должно было открываться еще не скоро. И он опять пожалел, что не нашел Асасяна. От него, по крайней мере, он смог бы получить интересные сведения о дирекции — ливанской или саудовской — этого огромного гостиничного «Комплекса», который сменил прежний «Ласнер» и о котором за сегодняшний день он смог получить общее представление. Интерес к этим никогда раньше не волновавшим его проблемам означал, что он делает выбор в пользу новой жизни, которую он хотел начать и которая, по его мысли, должна была стать для Ретны и для него, как только завершится египетская эпопея, их настоящей точкой опоры.

Если все оборачивалось таким образом, значит, все его переезды туда-сюда уже больше не отвечали никакой потребности, никакой необходимости. Возможно, он в конечном счете понял, что его таким образом осваиваемый мир… с этим пространством… которое он считал таким необъятным, на деле был — из-за своей оторванности — миром замкнутым, нереальным и, по существу, искусственным и ограниченным.

Если с Ретной все пойдет хорошо, то в конце концов они смогут где-нибудь осесть навсегда, выбрав расположенный на краю ледника либо на берегу озера добротный старый отель в трубадурском стиле либо в стиле шале. И тогда для них начнется не слишком чреватое неожиданностями существование со всеми атрибутами, привязывающими человека к одному месту, дающими жизни корни: с друзьями, с собаками, а если Ретна пожелает, то и с детьми. Такое существование, к которому Ретна, как и большинство других называющих себя эмансипированными девушек, должно быть, испытывает одновременно и неприятие и едва скрытую тягу.

Он лежал, почти сидел, на постели, окружив себя газетами и книжками, купленными в bookstore.[79] Его взгляд блуждал по комнате, которая должна была стать отправной точкой этого нового существования, словно он пытался себе представить, насколько она изменится от присутствия, от жестов, от голоса Ретны.

Однако, хотя это обрамление и подошло бы для всего того, что может разыграться между двумя людьми, жаждущими быть вместе, ее образ, ее присутствие сюда не вписывались. Театр в этот момент пустовал, и действие еще только лишь намечалось. От этого у него появилось что-то вроде нетерпения, даже какой-то тоски, как у зрителя, не знающего, какую ставят пьесу, хорошо ли актеры выучили текст и насколько удачно они сыграют своих персонажей. Столько между ними всего еще неясного, нуждающегося в уточнениях… Конечно, в Монтрё они разговаривали довольно много. А по существу, они скорее играли словами, избегая — по мере того как происходящее их все больше сближало — громких фраз и слишком серьезных вопросов.

Через несколько часов Ретна должна будет покинуть Родос и направиться в Афины, а оттуда полетит в Каир. Однако ее уик-энд на Родосе все-таки внес, несмотря ни на что, какую-то неустойчивость в их отношения. Опасность таилась как раз в этом краткосрочном разрыве, в чем-то вроде несовпадения фаз, возникавшем из-за перемены места и фона. Лучше бы им сохранить первоначальный ритм их необычных встреч, которые так способствовали пробуждению его интереса к ней, так помогли ему увидеть в ней знак судьбы. Здесь придется все восстанавливать, все начинать заново. Как в ожидании, пока Ретна присоединится к нему, избежать анализа реальных данных ситуации? Как удержаться от мыслей, когда ты один, заперт в комнате и ждешь… и когда больше нечего делать?

Та восхитительная неопределенность, которая в Монтрё сообщала этому персонажу — при полном отсутствии психологического анализа — какой-то импрессионистский стиль — как если бы Ретна перемещалась под липами, в пятнах света и тени, — та же неопределенность и окружающий ее ореол теперь порождали ожидание и нетерпеливое желание идти дальше этого предварительного знания. По существу, то, что ему было лучше всего о ней известно, оказывалось тем, что на его месте мог бы констатировать любой другой: непринужденный лексикон, хорошее настроение и свобода передвижения, отсутствие колебаний. И хотя, как теперь осознавал Арам, все это и оставило где-то на заднем плане вопрос о характере, все же именно эта порывистость, эта прямота, это отсутствие проблем его поразили и бросили его навстречу ей в тот момент, когда его допекла Дория. Каждый из ее звонков все больше и больше сближал его с Ретной. А в заключение эта махинация, этот заговор, эта ужасная брачно-рекламная мелодрама! И чтобы защититься, он не смог придумать ничего лучшего, чем бегство в Египет.

Однако он также отдавал себе отчет и в том, что Ретна — это не просто своего рода алиби, не просто предлог для бегства и для обретения свободы. Ретна представляла собой нечто иное, чем кратковременное искушение. Она ему возвращала свежесть жизни, забытую со времен форелевого бассейна, возвращала блеск юности, модель которой ему была предложена в самом начале его жизни и которую он не переставал искать. Но больше всего она возбуждала в нем желание остаться на месте, в определенной точке, и пустить там свои корни.

Это означало вернуться к тому, что было до инцидента в оранжерее и до ссоры с Гретой. С тех пор место пустовало, и лишь время от времени этот пришедший из детства призрак ассоциировался с некоторыми живыми существами. Может быть, он так вообще навсегда и остался тем разочарованным младенцем, у которого тоска по месту выражается через отказ остановиться в каком-нибудь месте и строить там свою жизнь.