По Восточному Саяну - Григорий Федосеев

Только через час гриву одолели. Солнце спустилось. Стало холодно. Впереди теперь ясно вырисовывалась тупая вершина белка, но чем ближе мы подбирались к ней, тем глубже становился снег. Соревнование с Трофимом Васильевичем мы явно проигрывали. Нужно было до наступления темноты вынести наверх груз и успеть спуститься под скалы, чтобы там, в лесу, организовать ночлег.

Наконец мы у цели! Еще небольшая крутизна, метров пятьдесят, и вершина будет под нами. Но странно… на ней никого не было.

– Да ведь он еще там. Вон, посмотрите! – крикнул Алексей, увлекая нас вперед.

Действительно, на вершине последней скалы, на которой обрывался пологий скат белка, стоял человек. Теперь мы готовы были простить себе неудачный маневр, отнявший столько драгоценного времени и сил.

Прошло еще пять минут напряженного подъема.

– У-р-р-а-а!.. – закричал Алексей, выскочивший на вершину первым. – У-р… – и голос его оборвался. На вершине белка лежала поняжка.

– Перехитрил… – произнес он разочарованно.

Мы отдохнули несколько минут.

Солнце только что скрылось за волнистым горизонтом, и на снежные откосы гольцов лег розовый отблеск зари. Еще темнее стало в залесенной долине Кизира, еще мрачнее выглядели горы. Где-то далеко на юге в вечерних сумерках терялся высоченный Торгакский хребет, так хорошо видимый днем с белка.

Стало необычно тихо. Это были минуты, когда на какое-то совсем короткое время замирает тайга, немеют птицы, смолкают звери. Но вот из тайги донесся крик филина: «У-у-уй… У-уй».

Птица словно оповещала всех о наступающей ночи.

Когда мы спустились к скале, где стоял Трофим Васильевич, под ней уже горел костер. Ощупывая ногами россыпь и цепляясь руками за кусты, за корни, кое-как добрались до площадки под скалою. Костер, оттесняя тьму, ярким светом освещал стоянку. Необычная, сказочная картина представлялась взору. Будто мы вошли в огромную пещеру, сводом которой служили скалы да темная ночь, а курчавые кедры, валежник и каменные глыбы, окружающие площадку, при свете ночного костра казались фантастическими существами, вдруг пробудившимися при нашем появлении.

Забыв про усталость, мы принялись устраивать ночлег. Таскали дрова, устилали площадку, а Алексей готовил ужин. Через час, обласканные теплом огня, мы сидели за чаем.

– Ну и посмеялись же мы нынче над тобою, Трофим Васильевич! – говорил Алексей, подавая ему небольшой кусочек лепешки с мясом.

– Это когда же?

– Когда ты бежал с поняжкой от скалы на белок, обгоняя нас.

– Не знаю, видели ли вы меня, – спокойно ответил Трофим Васильевич, – а я вас видел, когда спускались в распадок, и еще подумал: не ты ли, Алеша, у них проводником, завел в этакую-то трущобу!..

– Ничего! Не тут, так где-нибудь на другом белке я все равно обгоню тебя! – не сдавался Алексей.

Вместе с темнотой в котловину спускался холод. Спали мы беспокойно, часто вскакивали, чтобы отогреть у огня закоченевшее тело.

Когда я проснулся, вершина Окуневого белка была освещена лучами солнца, сквозь глубокую дымку виднелись тупые вершины хребтов. Казалось, что горы, прикрытые трепещущей паутиной, нежились в прохладе пробудившегося утра.

Завтрак был уже готов. Он состоял из медвежьего холодца, сваренного ночью, и совсем незначительного кусочка лепешки.

С тех пор как экспедиция перешла на строгий продовольственный режим, Алексей стал до неузнаваемости скуп. Он не баловал нас сахаром, не варил каши, а о молочных консервах и разговору не было: все приберегал на «черный день». А нам нет-нет, да и захочется чего-нибудь сладкого или мягкого хлеба. Но об этом и не заикались. Если в чем упрекали Алексея, так это за некрепкий чай. И вот сегодня за завтраком вдруг появился полный котел настоящего крепкого заваренного чая. Какое поразительное действие произвел этот обыкновенный напиток! Все заулыбались, на лицах появилось довольство. Каждый потянулся за кружкой, а густой пар, насыщенный нежным ароматом грузинского чая, разносился по стоянке. Даже бурундук, появившийся рано утром из норы и молча наблюдавший за нами, вдруг запищал, задергал хвостиком, будто чему-то обрадовался.

– Набирайтесь силы, водохлебы! – говорил повар, улыбаясь во все свое круглое лицо и первым наполняя кружку. – Совсем разорили меня чаем!

– К этому чаю, стало быть, хорошо бы что-нибудь и на зубы положить, – сказал Бурмакин.

– Ишь, маленький нашелся, сахарку захотел. А может быть, и молочка вам, Михаил Константинович? – перебил Алексей и многозначительно добавил: – Вот уж как на белок вынесем груз да закончим там постройку, вот тогда я… – Он помолчал и потом закончил: – Вот тогда я и скажу, в какой день буду давать сахар. А нынче воздержитесь от сладкого, на подъемах оно вредно!

После завтрака одни ушли вниз за грузом, другие валили лес, шкурили его, тесали, а мы с Кудрявцевым поднялись на белок, чтобы подготовить площадку для постройки знака.

От главного горного узла этой части Восточного Саяна нас отделяло не более пятидесяти километров. Нужно было наметить две вершины, расположенные километрах в тридцати друг от друга в меридиональном направлении, с которых на далекое расстояние открывался бы горизонт.

Наше внимание привлекла тупая вершина Зарода на краю Пезинского белогорья. С нее, как нам казалось, можно было рассмотреть диковинные нагромождения Кизиро-Канского водораздела. На восточной оконечности хребта Крыжина виднелись Фигуристые белки с зубчатыми гребнями.

Рассматривая в это утро долину Кизира, я записал в дневнике:

«Впереди, за Третьим порогом, хребет Крыжина несколько отступает к югу, и долина Кизира значительно расширяется. Впервые я вижу черную тайгу, без серых заплат отмерших пихтовых деревьев. Словно море, она заполнила долину и, подпирая круто спадающие в нее отроги, ушла далеко вверх. Там, среди скал и нагромождений, тайга затерялась. Наконец-то мы достигли восточной границы мертвого леса».

Первую половину дня люди карабкались по скалам, вытаскивая груз на верх гольца. Словно муравьи, они копошились по отрогу, то поднимаясь с тяжелыми котомками, то спускаясь в провалы. К трем часам отряд собрался в нижнем лагере, и сразу после обеда приступили к выноске леса.

Все разбились на пары по росту. Я с Днепровским. На двоих одно бревно. Вскинутые нам на плечи концы гнут спины. В правой руке посох, он-то и помогал удерживать равновесие на шатких камнях. Идти вдвоем под бревном не легко – нужна сноровка. Сзади идущий Днепровский то толкал меня вперед, то тянул назад, сбивая шаг. Тяжесть сдавливала дыхание, плечи горели, ноги теряли силы, выходили из повиновения. Подъем казался бесконечным. Где-то впереди слышалась бурлацкая песня, – это Пугачев с Алексеем взбирались с необычным грузом на последний карниз скалы. Странно звучал знакомый мотив среди разбуженных эхом скал, под голубым простором неба. А позади, из-за обломков, доносилось прерывистое дыхание Бурмакина. Его раскрасневшееся лицо вздулось, исказилось от невероятного физического потуга. За ним внизу грохотало по россыпи упущенное кем-то бревно, слышались проклятья…