Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) - Сергей Говорухин

Значит, без посторонней помощи ему отсюда не выбраться. Как по-идиотски все вышло! Что же теперь – помирать здесь? Нет, он обещал вернуться и вернется! И хватит! Все остальное – разговоры в пользу бедных!

«Хрен им, а не селедки!» – всплыла в памяти фраза из какого-то фильма. Вспомнить бы, из какого…

Он подтянул к себе пулемет: цинк был пробит, лента покорежена. Левашов отшвырнул бесполезный теперь пулемет, перебросил из-за спины автомат…

У него оставалось семь магазинов и три пачки патронов в эрдэшке[16]. Больше трехсот патронов…

Он еще не знал того, что знали остальные: за эти несколько минут к «духам» подоспело подкрепление. Человек двадцать. Может, больше.

– Хрен вам, а не селедки! – упрямо повторил он.

К нему метнулся Истратов.

– Уходим, Левашов!

– Не уйдем! Людей положим… – через боль выдавил Левашов.

– Положим, если не уйдем! Гранатометы у них – основные силы подтянулись…

– Не уйду я, Паш, – Левашов кивнул на ногу.

– Ох, е..! – Истратов увидел растекающееся по ноге Левашова багровое пятно. – Как же ты так?!

Он выхватил из нарукавного кармана коробочку с промедолом и вколол шприц-ампулу Левашову в бедро. Прямо через «горку».

– Спасибо, – Левашов протянул Истратову кофр. – Камеру забери, Паш…

– Я оставляю группу прикрытия, – не глядя на Левашова, сказал Истратов. – «Борты» уже идут, Жень…

Он положил рядом с Левашовым два автоматных рожка, оставшуюся шприц-ампулу.

– Бл… как в кино! – поморщился Левашов. – Я все понял, Паша…

– Кончилось кино, – Истратов сжал руку Левашова выше локтя, подержал секунду. – Дотяни, Женька…

Огонь со стороны «духов» стал еще интенсивнее – отстреливаясь на ходу, рывками уходила за скальный выступ группа Истратова.

Справа и слева от Левашова заработали пулеметы прикрытия. Перехватить инициативу хотя бы на несколько секунд, не дать «духам» поднять головы – только так можно было пропустить группу Истратова.

Левашов оперся на камень, подтащил раненую ногу, вскинул автомат. Прямо перед ним, стоя на одном колене, вскидывал пусковой механизм в направлении уходящей группы гранатометчик. В прорезь прицела Левашов разглядел пуштунку[17] на его голове, опустил мушку чуть ниже и нажал на спусковой крючок…

Он еще успел заметить, как, сорвавшись со склона, падал на дно ущелья гранатометчик, когда мощная взрывная волна бросила его на камни, впилась в спину десятком осколков…

«Я же убил его…»

Голова раскалывалась от боя колоколов, немела и набухала кровью посеченная осколками спина. Он инстинктивно прижал руки к голове и ощутил под пальцами сочащуюся из ушей кровь.

«Слишком много для одного дня…» – подумал он и с ужасом увидел, как с яркого полуденного неба на него стремительно падает ночь.

…Левашов лежал в Мертвом море и читал журнал. Это было совсем несложно: вода была до отвращения соленая и жирная, как подсолнечное масло. В такой воде можно было читать журнал, курить, играть в шахматы и беседовать о сотворении мира.

От палящего солнца голову Левашова прикрывал носовой платок, завязанный по концам на четыре легкомысленных узелка. И голова под стать платку была на удивление пуста и свободна от каких-либо мыслей…

Вдруг сквозь шум привычной пляжной суеты Левашов услышал звук, которым был переполнен весь сегодняшний день: звук гулко звякавших о камни автоматных гильз. Это было тем более неожиданно, потому что предшествующих этому звуку выстрелов он не услышал. Да и какие могли быть выстрелы на Мертвом море, по водам которого аки посуху бродил Христос…

Он повернул голову и увидел сидящих на берегу Вагина, Марата, Андрюху Осипова и пулеметчика Рената, фамилии которого он не помнил.

Десантники были без разгрузок и оружия, в нетронутых пулями и кровью выцветших стиранных «горках», которые надевали перед выходом, пока все еще были живы.

Они сидели у самой кромки воды на фоне странно размытых, будто снятых в мягком фокусе силуэтов отдыхающих, и Вагин, глядя себе под ноги, сыпал из ладони на камни морскую гальку. Звук падающей гальки был глухим и дробно металлическим, как эхо.

– Марат? Вагин?

Левашов почувствовал под ногами дно и, сорвав с головы платок, пошел к берегу, отгребая воду руками.

– Я же говорил, что мы выберемся, Левашов, – улыбался ему навстречу Вагин.

– Где вы?

Он шел к ним, но не приближался.

– На небесах…

– Здесь хорошо, – поправил задуваемый ветром капюшон «горки» Андрюха Осипов, – только непривычно тихо…

– А как же чистилище? – растерянно спросил Левашов.

– Какое чистилище, Левашов? – недоуменно пожал плечами Марат. – Мы же солдаты…

– А где Ким? – Левашов искал взглядом Балабанова, но не находил его. – Его же убило первым…

– Пошел ребят собирать, – буднично пояснил Вагин. – Через час выходим…

– Ты же говорил, здесь тихо, Андрюх, – прищурился Левашов, – он до сих пор не мог понять, что с ним все-таки происходит.

А они уже освоились здесь, на небесах. И сейчас собирали ребят, чтобы довершить то, что не успели сделать на земле.

– Было тихо, – очень серьезно сказал Осипов и вдруг, не выдержав, расхохотался, – пока нас не было…

И словно по цепной реакции, подхватили его смех остальные. Они смеялись искренне, обескураживающее открыто, и не было в этом смехе ни насилия над собой, ни тоски по ушедшей земной жизни…

И тогда, не выдержав, рассмеялся вместе с ними и Левашов. Он снова был среди своих, и на данный момент главным было только это.

Ренат достал из пачки «Примы» сигарету, привычно размял ее пальцами, и, прикурив, сделал несколько глубоких затяжек. Он умел вкусно курить, Ренат.

Левашов сглотнул тяжелую слюну. Когда он курил в последний раз? Уже и не вспомнить.

– Курить охота, – не отрывая глаз от Рената, сказал он. – Оставь на ползатяжки, Ренат…

Ренат затянулся, выпустил дым и протянул сигарету Левашову.

– Держи…

Левашов потянулся за сигаретой…

…И нащупал непослушной рукой автомат.

– А все-таки еще не конец, – сказал он сам себе.

Он еще мог стрелять. Не прицельно, ослабшими руками, но мог. Главное было выбрать удобную позицию.

Слева изредка, экономя патроны, огрызался пулемет. Он бил невпопад: то по склону, то поверх него – перекрестные очереди со стороны «духов» практически лишали его возможности вести ответный огонь.

А правый молчал. Мертвый пулеметчик лежал, обхватив пулемет руками и бережно укрыв его своим телом, как самого верного друга, с которым были связаны последние минуты жизни.

А пули с противоположного склона все еще били по его мертвому телу…

Значит, его убило, пока Левашов путешествовал в измерениях…

Их осталось двое.

Левашов примостился среди камней, как на турели, приспособил в узкой расщелине автомат и вдруг ощутил в разряженном очередями и пороховыми газами воздухе первые звуки тишины…

Он повернул голову: далеко в небе, отстреливаясь тепловыми ракетами, словно в рапиде, плыло к ним на помощь звено боевых вертолетов…

2003

Прозрачные леса под Люксембургом

Почему именно здесь, в землях Западной Германии, в пятизвездочном отеле с двором-колодцем и боем часов на городской ратуше, мне приснились мои товарищи, которых давно не было в живых…

Герка, Димыч Разумовский, Форест, Гарик Орехов…

Почему в моем сне мы были перенесены из реальности в сорок третий год и, сидя на железнодорожной насыпи, пытаясь свернуть самокрутку неслушающимися руками, я не замечал, как просыпающийся сквозь пальцы табак смешивался с тяжелой пылью земли и теплый южный ветер гнал его к чернеющим вдалеке разрывам.

Все это было похоже на кино: и задувание искусственного ветра, и пиротехнические дымы, и просыпающиеся из кисета на землю крошки табака – как образ внутреннего опустошения и чего-то пока неясного, но неизбежного…

Там, за пакгаузом, еще шел бой, а мы, измотанные трехдневным противостоянием, тяжело и подавленно молчали, привалившись друг к другу спинами и ожесточенно сворачивая самокрутки. Все, кто остался от четвертой роты.

Где-то за насыпью послышался скрипучий звук патефона:

Ты помнишь наши встречи и вечер голубой,Взволнованные речи, любимый мой, родной…

А, может, это было из другого сна…

Я наконец прикурил от отсыревших спичек, и тогда Пашка сказал:

– Смешная песенка, – он с треском рванул грязный, с въевшейся сажей подворотничок. – Оставь покурить…

Значит, это было из этого проклятого сна.

– Ты же не куришь, – попробовал оттянуть время я.

– Оставь.

Я знал, что когда Пашка сделает последнюю затяжку, осколок шального снаряда войдет ему в сердце, и, часто-часто растерянно заморгав, он упадет мне на колени всей тяжестью мертвого тела, и я сам оборву рукой настойчивый свет его глаз.

Все так и было в реальном девяносто пятом: и пакгауз, и насыпь, и осколок в Пашкином сердце, и моя рука, задержавшаяся на его лице…