Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау

Кересу… К Петросяну питал просто-таки нежные чувства, и когда тот стал чемпионом мира, радовался, как ребенок. Из молодого поколения обожал Рафика Ваганяна. Каспарова заметил еще тогда, когда Гарри был совсем юным. Как-то я спросила Мишу: “А что, Гарик действительно такой одаренный?” “Это гений”, – мгновенно ответил он… Помню, очень тяжело Миша пережил смерть Лёни Штейна, которого он считал одним из главных претендентов на шахматный трон… Мне кажется, что я помню всех – ведь в свое время я их хорошо знала. Хотя сегодня мне порой трудно представить, что это когда-то было…

В последние два года Миша звонил мне особенно часто. Отовсюду, где бы он ни находился… “Саська, я тебя после Израиля еще не видел…” “Саська, я там-то. Приезжай…” “Саська, я сказал тебе не все слова…” Даже сказала ему од- нажды: “Мишенька, на те деньги, что ты тратишь на переговоры, ты уже мог бы купить мне персональный самолет…” Он наверняка чувствовал приближение конца…

Последний его звонок был из Германии. От Гели. Тот зво- нок останется во мне до конца жизни. Он очень просил приехать в Тилбург, говорил, что это совсем рядом с Антверпеном, всего-то – сесть за руль и приехать… Каких-нибудь полтора-два часа… Но я в те дни подхватила омерзительную инфекцию – у меня страшно болели и слезились глаза, и ни о каком сидении за рулем, естественно, не могло быть и речи. Я была не в состоянии… Ответила: “Миша! Ты же каждый год приезжаешь в Тилбург. Будет следующий Тилбург…”

А следующего Тилбурга уже не было…

В конце июня 1992 года приехал из Израиля Гера. Я очень хотела, чтобы он отдохнул, и повезла его на взморье, в курортное место под названием Кноки, где на сезон сняла квартиру. Мы не стали разбирать вещи и сразу пошли на пляж. Провалялись часа два, пообедали в маленьком прибрежном ресторанчике, пришли в дом. Гера лег на диван и, как мне показалось, задремал. Я тоже прилегла в соседней комнате.

Вдруг у меня началось сильное сердцебиение – возникло чувство тревоги. Похоже, природа наградила меня даром необъяснимого предчувствия. Кстати, Миша неоднократно это отмечал… Я поднялась, заходила по комнате из угла в угол… Взяла сигарету, закурила. И тут я совершенно безотчетно вхожу к Гере и говорю: “Поехали в Антверпен! Мы не можем дольше здесь оставаться!” “В чем дело, мама?” – спрашивает он. Я отвечаю: “Что-то случилось… Не знаю, что, но что-то случилось…” Мое состояние сильно напугало сына: не говоря больше ни слова, он схватил так и не разобранные вещи, мы сели в машину и помчались в Антверпен… По дороге в Кноки Гера рассказал мне увиденный им накануне жуткий сон – он всплыл в памяти, после чего у меня уже не было сомнений: ЧТО-ТО случилось!

Дальнейшее – как в бреду…

Едва мы переступили порог антверпенской квартиры, бросилась к автоответчику – из Германии звонила встрево- женная, переволновавшаяся Геля: “Мише очень плохо. Мы с Жанночкой вылетаем в Москву”.

Я рухнула в кресло как подкошенная.

Сердце выскакивает из груди, в голове одна мысль: “На этот раз добром не кончится”. Гера мечется по квартире – совершенно растерянный. Пытается утешить меня: у папы это не в первый раз, и теперь все обойдется… Но я вижу, что сам он еле держится… Гера говорит: надо ехать в Москву, настаивает, чтобы я осгалась дома – он боится за меня.

Легко сказать “надо ехать в Москву”. Каким образом? Гера – гражданин Израиля. У него нет визы. “Еду в посольство, – заключает он, – там разберемся”. Позднее я узнала, с каким трудом ему выдали визу…

В конце концов Гера вылетел в Москву, я осталась одна. Стала звонить в Москву по всем телефонам, чтобы узнать номер больницы… И когда наконец дозвонилась, услышала два безжалостных, леденящих слова. Как приговор: СОСТОЯНИЕ БЕЗНАДЕЖНОЕ. Мне стало невыносимо страшно одной в квартире, переночевала у приятельницы…

Я пыталась на чем-то сосредоточиться, но не могла. Мысли, вернее, обрывки мыслей неожиданно возникали и исчезали бесследно. Не покидал меня, все время возвраща- ясь, только один назойливый вопрос: “Чем я провинилась перед Богом, что Он за короткое время отнял у меня одного за другим самых близких мне людей?”

Сначала Джо, потом – папа, и вот теперь следом за ними уходит Миша… Словно связанные одной веревкой альпинисты…

Но Миша не умрет… Уж сколько раз вытаскивали его из безнадежных состояний… Вытащат и теперь… И тут же ин- туиция подсказывала мне: не вытащат…

Или, может быть, все-таки обойдется? Как-то мы все привыкли к тому, что Миша болел в течение всей жизни, и он приучил нас к своему состоянию. Он нас к нему адаптировал: мы считали его “вечным” и не могли представить себе, что эта “вечность” когда-нибудь кончится… То есть кончится, конечно… Но после нас.

Во всяком случае я знала, Миша жив – значит, есть духов- ная опора, некая лесенка, по которой всегда можно спуститься в томительно-нежное далекое прошлое или постоять на ней в настоящем, испытывая покой и уверенность от сознания того, что есть ОН, великий Таль, и этот великий Таль тебя продолжает помнить… А можно было попытаться сделать по той лесенке и несколько шагов в будущее, не сомневаясь, что ОН ждет тебя и в будущем, что поддержит тебя и не даст упасть…

… В тревожном неведении еле дождалась утра, сказала своей приятельнице: “Не могу здесь находиться… Я должна вернуться домой”.

Дома меня ждал факс: “Мамуля! Папа УМЕР. Приезжай”.

Подошла к аптечному шкафчику, проглотила дозу транквилизаторов. Потом села в кресло. Несколько часов просидела, словно мумия. Привел меня в чувство телефон- ный звонок:

“Я прошу тебя, ты должна, ты обязана приехать… Похо- роны в Риге”, – доходит до меня наконец смысл последних слов Радко Кнежевича.

А я боялась ехать. Я боялась увидеть Мишу мертвым. Я не хотела видеть его мертвым. Не имел он права быть мертвым. И никто не должен видеть его мертвым. Не позволит он видеть себя мертвым… Это удел кого угодно, но только – не его…

Потом позвонил Гера и сказал, что очень боится за меня, что могу не перенести Мишины похороны…

Видимо, я была совсем не адекватна, потому что сказала сама себе: “Что за чудовищная мистификация! Какие похо- роны!? Они просто все сошли с ума! Я должна поехать и убедить их в том, что все это – очередная Мишина проделка…”

… В гробу лежал не Миша. Лежал чужой человек, плохо загримированный