Ловец человеков - Попова Александровна

— Зараза… — пробормотал Курт, ткнувшись лбом в холодный каменный пол, снова ощущая головокружение и тошноту. — Вот зараза…

Зачем ему это? Чего он добивается? Дурной славы для Конгрегации? Чтобы разошлась молва о том, какие неумехи служат в ее рядах? Весьма вероятно. Инквизиция — один из надежных союзников против крестьянских бунтов и вольномыслия, была и остается. Если заговорят о том, что теперь следователями становятся бывшие воры, убийцы и грабители, которые под прикрытием Печати продолжают творить все то же, к чему привыкли, во имя своих целей, убивая теперь и членов благородных семей…

Курт застонал от дурноты, сдавившей горло, от бессилия и вновь поднявшейся злости. И он, он сам исполнил половину работы, четко следуя всем тем маркам, которые оставлял для него Каспар в этом дремучем лесу!

Стоп. Но не может же быть, чтобы люди, которые благословили создание такого заведения, как академия святого Макария, вложили в нее столько сил, души, средств, в конце концов, просто так поверили толпе крестьян, учинивших бунт на хозяйских землях, а не выпускнику этой самой академии! Хотя бы настолько, чтобы продолжить расследование сколь можно дольше! Хотя бы настолько, чтобы привлечь к этому лучших следователей! Следователей со способностями, наконец!..

Конечно, не может.

Не может, открыв глаза, снова подумал Курт, ощущая, как засосало под ложечкой. Потому что следователь жив, и о своей невиновности он будет кричать так, что ему поверят — хотя бы духовник; а в его случае этого уже достаточно, чтобы задержать вынесение приговора. И дело будет продолжено. И будет раскрыто, ибо, как ни крути, покушение на жизнь инквизитора тоже имело место, а значит, нераскрытым оставаться не может — это дело принципа. А когда дело раскроют, объявление о том, что Конгрегацию подставили, по громкости будет сравнимо с самыми известными процессами века. А значит, надо сделать так, чтобы обвиняемый в непрофессионализме следователь ни при каких обстоятельствах не стал сперва свидетелем, а затем — пострадавшим. Надо, чтобы он так и остался обвиняемым. А в покушении на него самого можно было бы обвинить кого угодно, причем так, чтобы обвиняемый-следователь не смог ни подтвердить, ни опровергнуть кандидатуру злоумышленника. А это возможно, только если следователь будет мертвым…

Курт рванулся, вздернув себя с пола, и сел на коленях, склонившись, пережидая приступ тошноты. Все верно, продолжала бежать мысль. Бруно был нужен пивовару, чтобы следить за ним, чтобы знать, на какой ступени своих догадок он находится, и сколь бы ни привлекали городского студента по молодости и горячности свободолюбивые идеи крестьянских тайных братств, а все же его принципы были далеки от крайностей. Потому при нем Каспар и не высказал своего истинного плана — не в покушении на убийство, а в убийстве Альберта фон Курценхальма обвинить приезжего инквизитора, а чтобы лишить его возможности защищаться, отправить на тот свет и самого дознавателя тоже. А главное, чего Бруно знать не положено, состоит в том, что отвечать за смерть следователя придется ему. И, скорее всего, не перед Конгрегацией. Чего проще — крикнуть в толпу: «Этот человек убил инквизитора, навлек на нас гнев Конгрегации», и его порвут на части в буквальном смысле, как и капитана. При умении Каспара управлять этой толпой, никто даже не вспомнит о том, что сами намеревались сделать то же самое еще сегодня…

Когда здесь появится подмога, все будет закончено. Разумеется, гнев Конгрегации будет, и еще какой. И крестьян перепорют и перевешают не один десяток — уже светские власти. И дознавателям не придется долго думать над составлением отчета — крестьяне, конечно, погорячились, однако из лучших побуждений, убийцы и барона, и инквизитора наказаны, один — бывший преступник с четырьмя уже доказанными убийствами на шее, другой — бродяга, беглый крестьянин, все виновные налицо; quod erat demonstrandum. Actum est, ilicet…[54]

Сейчас пивовар избавится от Бруно, быть может, тем же способом, что и от Курта, поднимется наверх и убьет всех троих — у него есть ключи капитана, а два старика для него не помеха. Был бы Альберт истинным стригом, Курт бы за него не тревожился, но ведь мальчишка кинется прямиком на меч… Его, между прочим, меч. Или кинжал. Которым уже убиты двое из стражи замка…

А после Каспар вернется сюда, чтобы прикончить его.

Conclusio?..[55]

Надо выбираться.

Курт пошевелил руками, уже почти ничего не чувствующими, и снова выругался. Как выбираться из таких пут, он понятия не имел — такие не ослабишь напряжением, руки не перекинешь вперед, разорвать или разрезать не обо что в этой комнате, глиняным черепком толстую ткань покрывала не перепилишь, да и не удержишь его для этого в таком положении. Пережечь, разве что…

Он остановил взгляд на факеле, который с этой ночи так никто и не затушил — всем было не до того. Факел… Невозможно. Петля, в которой он закреплен, на уровне его лица, и в любом случае мешает приблизиться бочка с водой, установленная под ним, сдвинуть которую ему не под силу.

— Думай, — зло прошептал он сам себе, все так же рывком поднимаясь на ноги, — думай…

Факел… Бочка… Если бы сбросить его со стены на пол; пол каменный, без ковров, ничего не случится. Вот тогда можно было бы, полулежа, пристроить над ним руки. Сбросить мешает бочка — факел упадет в воду. Если поднатужиться, бочку можно опрокинуть, но тогда пол будет залит водой; комната небольшая, и воды будет достаточно, чтобы затушить огонь. Не пойдет.

Кроме того, чем сбросить? Зубами, что ли? Будь Альберт фон Курценхальм хоть трижды стригом, и то посыпались бы. Руками не достать, даже если умудриться взобраться на обод треклятой бочки и удержаться на нем; акробатом Курт не был и в возможности одного этого сильно сомневался. Чем еще? Ногами?..

Стоп. Руками, все верно. Кисти рук не прихвачены, и пальцы вполне шевелятся — пока. Залезть на бочку, конечно, абсурд, однако если на стол… Если исхитриться придвинуть стол вплотную к ней, чтобы можно было взобраться на него…

Курт, прыгая, как заяц, изображаемый уличным лицедеем, добрался до тяжелого стола, критически осмотрев потемневшее от времени двулапое чудище. В том, что стол его выдержит, он не сомневался; он не был уверен в том, что сумеет его сдвинуть.

Прижавшись к столешнице поясницей, он уперся в пол ногами, выдохнул, набрал в грудь воздуха и попытался подналечь. Противно скрипнув стойками по камню, стол медленно, будто бы с неохотой, сдвинулся на три пальца; со свистом выпустив воздух из легких, Курт едва не сполз на пол — от усилия закружилась голова, заболело место удара и, судя по ощущению щекотки на затылке, из рассаженной кожи снова потекла кровь. Боль в голове пульсировала, и он все никак не мог заставить себя собраться для повторного рывка, боясь еще одного приступа.

— Слабак, — зашипел Курт разозлено, закрыв глаза, вновь уперся спиной в жесткое дерево. — Жить хочешь? Пошел!

Вторая попытка была удачнее — он даже сделал два шага вслед за упрямым предметом мебели; третья закончилась тем, что дальняя стойка ткнулась в бочку и застопорилась. Минуту Курт переводил дух, сидя на полу и закрыв глаза; в голове, казалось, поселился осиный рой, жалящий мозг немилосердно, в висках стучало, и тошнило так, будто вчера была памятная выпускная попойка…

Наконец, придя в себя, пусть и не окончательно, Курт поднялся и, немыслимо извиваясь, как непристойная девка в трактире, взгрузил себя на стол; осторожно, упираясь спиной в стену, поднялся на ноги. В таком положении голова закружилась еще сильнее, так что господин следователь едва не изволили сковырнуться на пол; снова прикрыв глаза, он сделал два глубоких вдоха и попытался подступить к краю столешницы. Прыгать он, разумеется, не решился и стал продвигаться снова извивами корпуса и ног, теперь окончательно напомнив себе все ту же девку, на все той же выпускной пирушке, под конец оной не слишком ловко танцующую среди мисок и кувшинов.

До факела он дотянулся — самыми кончиками пальцев левой руки; задержав дыхание, продвинулся еще немного и смог, наконец, ухватить его чуть крепче.

Курт был вполне обычного роста и непримечательной конституции; конечно, до совсем уж по-девчоночьи сложенного Курценхальма-младшего ему было далеко, однако особыми параметрами тела он никогда не выделялся, и сейчас он удерживался на столе лишь благодаря этому — стоя на самом краешке, почти свешиваясь с него пятками, он не опрокидывался лишь потому, что противоположный край стола был сам по себе тяжелее него.

Ухватиться за древко факела ему удалось с третьего раза; из петли тот выходил неохотно, был тяжелым и горячим, таким, что стало больно пальцам. Чувствуя, что почти падает, Курт подтолкнул его снизу вверх, выбрасывая; уже когда тот выскочил с глухим скрипом, он понял, что усилие было слишком слабым, и факел упадет в воду. В этот миг почудилось, что время вдруг встало — падая, казалось, медленно, точно снежинка зимней ночью, тот провернулся в воздухе и, ударившись пяткой древка о край бочки, загремел по каменному полу, роняя горящие капли смолы.