Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

гребней оконных наличников весело смотрит флигель, в котором я жил с беспокойным Силантием Наумычем и полусумасшедшей Арефой.

Извозчик, придерживая лошадей, безразлично спросил:

— В какие номера изволите, ваше степенство? В старые, Мальцовские, ай в новые?

—А какие лучше? — покосился на него хозяин.

—Бают, новые. Услуга в них разная, ковры и лампы под шелковыми кругами. Хозяйка там страшна, ну, да денег у нее мошна. Разлюбезная дамочка. Наша, балаковская.

—Ну, раз ваша, то вези к ней.

—Тогда вот таким манером поедем.— Извозчик задергал локтями и, почмокивая, направил лошадей в прибазарный переулок.

И опять замелькали знакомые дома, домики, флигелечки. И будто не еду я, а иду вдоль порядка с вязанкой плавника за спиной.

Откуда-то справа в переулок выплеснулась огромная толпа. В мгновение она запрудила его от порядка до порядка и начала обтекать тарантас.

Тревожный рокот, плач, вопли...

Извозчик остановил лошадей. Мимо тарантаса кучно шли пестро одетые мужики, парни. У каждого за спиной — заплечный мешок, в руках — сундучок или ивовая корзинка. Ближе к домам густо двигались бабы, старики, ребятишки... Среди топота, текучего разноголосого говора то и дело раздавался звенящий, раздирающий душу крик:

—Андрюша! Андрюшенька-а!..

—Ну, брат, завез ты нас!..— недовольно пробубнил Горкин.

Извозчик сердито посмотрел на него, потрогал бороду.

—А тебе, ваше степенство, известно, что с твоей личностью через час сотворится? — и, цокнув языком, рассмеялся.— Не можешь сказать. Потому как война все чисто наперекосяк поставила.— Он кивнул на толпу.— Ишь как бабенка убивается, ажник душа стынет. А вчера, поди-ка, козочкой прыгала возле Андрюшки-то своего. Вон оно что получается. На денек раньше бы вам приехать, не то бы увиделось. С купца Охро-меева, к примеру, поддевку сняли.

—Как это — сняли? — удивился хозяин.

Извозчик перекинул ногу в тарантас и сидел теперь на козлах верхом. Опаленное всеми ветрами скуластое и бородатое лицо его озорно поигрывало карими глазами.

—Ты Охромеева знаешь ли? Нет? Ну, узнаешь. По Бала-кову он первый туз. Богатейший человек. Ссыпка у него хлебная, самая что ни на есть могучая. Пароход был, да утоп летошний год осенью. Баржи свои и магазин на базаре. И в том магазине — что душе угодно. Оглобля тебе нужна — пожалуйста, сукна на бекешку — милости просим...

Я знал охромеевский магазин и слушал извозчика с интересом.

Вышло это объявление про войну,— продолжал извозчик,— люди, знамо дело, взбудоражились. В церквах иконы подняли, помолебствовали. Ну все как положено. Конешно, бабы — вопить, а наш брат, мужик,— в кабаки, пивные и разные питейные. И все хорошо так проходило. И плакали и песни играли. А тут распоряжение: все кабаки с питейными—на замок. Вот и пошло!.. Босяки с грузчиками как поднялись, как пошли кабаки разбивать!.. Что было — уму непостижимо!.. В тот момент и попадись Охромеев веселой компании в руки. А он хоть и богач, но скупердяй и хитрец редкостный. При расчетах с грузчиками хоть на копейку, а обязательно обсчитает. Ну, они ему и припомнили. Поддевку сняли, жилетку с часами сняли и сапожки тоже. Вон оно как.

А за чем же полиция смотрела? — сухо спросил Горкин.

Да что там полиция!.. У Охромеева в нареченных зятьях жандармский ротмистр господин Углянский, да что сделаешь... Народу — тьма, а полиции — горстка. В свистки тур-чали до самой полуночи... Никак, уж и трогаться можно? — спохватился извозчик и, плотно сев на козлах, зашевелил вожжами.

Тарантас двигался в редеющей толпе и скоро свернул к новым воротам под шатерком, расписанным синими и белыми клетками.

—Эй, кто там живой? Открывай!— крикнул извозчик.

В проеме калитки появился тоненький, узкоплечий парнишка в синей рубашке с засученными по локоть рукавами, в дырявом фартуке из мешковины, с метлой в руке. Приподняв козырек серой залапанной кепчонки, он хмуро посмотрел на лошадей, на нас и тылом ладони провел у носа с таким усердием, будто хотел вмять его в щеку.

—Чего же ты, Лазурька, столбом стал? Открывай! — закричал извозчик.

Окрик не произвел на парнишку никакого впечатления. Медленно, будто сонный, он прислонил метлу к калитке и, почесывая плечо, скрылся за воротами. Слышно было, как неторопливо гремел он запорами и тяжко, по-стариковски, покашливал.

—С таким не скоро пива наваришь! — буркнул хозяин и, соскочив с тарантаса, зашагал к калитке.

—Малец — дворник, что ли? — спросил Макарыч.

—Лазурька-то? — недоуменно глянул извозчик и отмахнулся.— Нет. Тут совпадение. Отец у него поваром при номерах, а мать по дому и по двору хозяйничает. Ну, отца нынче с первой партией на войну угнали, а мать, поди-ка, провожать его кинулась... Да что ж это такое!..— нетерпеливо сказал он и приподнялся на козлах.— Лазурь, ты нешто окостенел там?

Ворота тягуче заскрипели и открылись. Одна половинка, поддуваемая ветром, пошла сама собой, а вторую отодвигал Лазурька, упираясь в землю босыми ногами. Отодвинул, прислонился к ней спиной, махнул рукой и сердито крикнул:

—Айда!

Когда тарантас проезжал мимо него, парнишка исподлобья повел взглядом по нашим лицам. Остановил глаза на мне, и его темные сросшиеся брови вздрогнули и взлетели. Пропустив тарантас, на котором ехали бабаня с Максимом Петровичем, Лазурька проворно обежал его и оказался возле нашего. Держась за крыло подножки, он пристально рассматривал меня, и его большие голубые глаза будто вздрагивали в темных длинных ресницах.

—А я т-тебя з-знаю,— слегка заикаясь, сказал он, когда я сошел на землю.— Ты в Затоне жил, плавник с дедом собирал, а мать у тебя задушилась.— Лазурька смущенно опустил глаза, потом голову и завертел пяткой землю.— Мы т-т-тоже в Затоне жили. Недолго, а ж-ж-жили. Поселок-то сгорел. Там п-п-пусто теперь,— с трудом выговорил он и прикрыл рот рукой.

Смотрю на него и не решаюсь спросить: «Как — сгорел? Отчего сгорел?» Я и верил и не верил его словам. Плохо мне жилось в Затонском поселке, но вспоминался он всегда с отрадой.

—Ты откуда п-п-приехал? — подергал меня за рукав Лазурька.

—Лизар! — раздался строгий, требовательный окрик.

—Чего? — откликнулся Лазурька и, засовывая руки в карманы штанов, лениво зашагал к крыльцу.

Остановился у нижней ступеньки и снял кепку. Черные как смоль кудри высыпали из-под нее и зашевелились на ветру.

Хозяин сидел на перилах крыльца и, помахивая ногой, курил. Перед ним, оправляя складки на широкой и длинной, до колен, кружевной кофте, топталась высокая, с широченными плечами и спиной женщина. По голосу, по суетливому движению рук, по растрепанной