Седьмая жена - Игорь Ефимов

Он извинился, снял телефонную трубку, заговорил по-русски.

– Мелада, зайди ко мне на минутку. Познакомлю тебя с этим хером собачьим. Ну да, и кошачьим. Свалился на нашу голову раньше времени. А что я могу сделать?… Начальство велело его на руках носить, ковры раскатывать… Так что ты это… Зайди к Клаве в буфет, захвати пузырь и закуску. Нет, буженину не бери, она уже вчера была довольно реакционная. Возьми семги да икорки. И каравай карельского. А пузырь лучше коньячный. Попроси грузинский «грэми». Если она проспалась после вчерашнего, так даст.

Глухарев обернулся к гостю с обновленной приветливостью. Он надеется, что мистер Себеж найдет общий язык с Меладой. Она очень славная. Лондон знает как свои пять пальцев, хотя пробыла здесь всего ничего. По книжкам изучала. Нет, она вполне русская. А имя такое, потому что родня спорила, как назвать – Меланья, Мелодия, Млада или Лада. И состряпали такой гибрид. Но еще он подозревает, что ее отец – очень идейный и прогрессивный человек – согласился на эту комбинацию букв из-за того, что там в начале есть «эм», «е» (его по-русски молено произносить как «э») и «эл».

– Понимаете? – Мистер Глухарев указал на три портрета над своей головой. – А окончание имени можно перевести как «yes». Вы называете детей именами своих святых, мы – своих. Все нормально, все мы человеки, все за мир до победного конца – не так ли?

Девушка вошла спиной вперед, стараясь уберечь поднос от пружинящей двери. Она была высокая, чуть пучеглазая, очень прямая, чем-то похожая на учительницу без указки (потеряла? забыла в классе? проглотила?). Светлые волосы закручены в мелкие спиральки, лежащие шапкой на голове, – так и ждешь мелькания искр, треска разрядов. Синий ромбик на лацкане жакета. Отсутствие полагающейся к знакомству улыбки настораживало, наводило на мысль о том, что экзамен может оказаться посерьезнее, чем вы ожидали.

– О мистер Себеж, мистер Себеж!.. Мы все читали… Это так ужасно… Пить один рыбий сок… Я бы не могла… И этот ребенок, которого вы спасли… В статье не было сказано, что с ним стало. Он выжил?

Английские слова иногда медлили секунду-другую на краях ее губ, словно парашютисты, вдруг потерявшие решимость.

– С ребенком все в порядке. Он набирает вес быстрее нас всех.

– Если хотите, я помогу вам закупить детской еды для него.

– К сожалению, мы не сможем взять его с собой. У каждого члена экипажа во время плавания слишком много обязанностей. На уход за ребенком не будет времени.

Мистер товарищ Глухарев разлил коньяк в граненые стаканчики.

– За встречу! За знакомство! И за ваше чудесное спасение! И за то, чтобы только спасательные ракеты летали над океаном в поисках потерпевших крушение.

Мелада поставила стаканчик, чтобы поаплодировать тосту. Потом вдруг уставилась на поднос и с досадой начала осыпать себя легкими пощечинами.

– Забыла, забыла! Хотела принести еще фисташек и забыла. Ну что мне с собой делать!..

– Послезавтра у нас в посольстве прием, – сказал Глухарев. – По случаю визита советских кораблей. Не хотите прийти? На всякий случай я включу вас в список приглашенных. Мелада, дашь гостю пригласительный билет. Может быть, смогу представить самому послу. Закуску везут на флагманском крейсере, так что это будет что-то особенное.

Мелада, раскрасневшаяся от коньяка и покаянных пощечин, вызвала такси для Антона, проводила его на улицу.

– Я думаю, детскую кроватку я тоже могу для вас отыскать. В Далвиче есть один недорогой универмаг, но с отличными вещами. Только нужно найти без колесиков, чтобы она не каталась по полу каюты во время качки.

Антон посмотрел на ее серьезное лицо, на ореол радиоспиралек вокруг головы и подумал, что искусству не слышать того, чего не хочется слышать, он должен срочно выучиться за те дни, которые отделяют его от прибытия в Перевернутую страну.

Через Лондонский мост, всегда по правой стороне, чтобы любоваться башнями замка, над которыми невидимо реют десятки умнейших и прелестнейших – но, увы, отрубленных – голов. Мимо памятника, поставленного на месте пекарни, прославившей этот город самым страшным пожаром (о, несчастный пекарь, о, жертва, принесенная лондонской толпой на алтарь собственной лени и беспечности!). Налево, по Пушечной улице, нацеленной на купол знаменитого собора, под которым покоятся оба победителя Наполеона – на суше и на воде, на купол, манивший гудящие сонмы бомбардировщиков полвека назад, – но гибли в ночи, но гибли в ночи. Свернуть на проспект, носящий имя королевы-чемпионки, всех побившей по размерам владений, по количеству подданных, по долготе удержания трона, имевшей ко дню кончины тридцать внуков и сорок правнуков (ах, ему бы так!). Дальше – по набережной, в сторону моста Ватерлоо, перекинутого над слезами миллионов кинозрителей; и мелкими улочками – на Стрэнд, проскальзывая под носом у похоронного цвета такси, чуть не руками поворачивая голову сначала направо, потом налево, а не наоборот, как ей привычнее; через Трафальгарскую площадь, мимо первых туристов, мимо панков с лиловыми протуберанцами на бритых головах, вздымая тучи голубей, несчитаных, но всегда по числу душ моряков, погибших в великой битве, в битве, решавшей, какой язык будут учить школьники в Африке и Азии – французский или английский; и вдоль ограды парка, еще пустого, росистого, с озером посредине, принадлежащего уткам и лебедям до полудня, пока Большой Бен последним ударом не высыпет на газоны толпы вестминстерских клерков; и в сторону торчащего над крышами Хилтона, из верхних окон которого, говорят, при удаче можно увидеть королевскую семью, прогуливающуюся в тени деревьев за Букингемским дворцом; но принцы и принцессы ему не нужны, ни стража их в медвежьих шапках – не на них заряжена его фотокамера, не на них прицел объектива.

Каждое утро Антон проходил этим маршрутом от своего отеля на правом берегу до Хилтона, в котором жила мисс Абигайль фон Карлстон, как именовалась теперь бывшая жена-4. И каждое утро, придерживая дальнобойную камеру на груди, он без труда убеждал себя, что ощущение болезненного прокола под сердцем есть лишь знак фотоохотничьего азарта и ничего больше. Что он не испытывает ничего, кроме презрения и злобы к женщине, надругавшейся над его страстью размножаться, а потом еще натравившей на него дракона по имени Симпсон. И что вообще он живет и действует теперь по чужой золотой указке, ему не надо думать и выбирать, он блаженствует, подчиняясь приказу пославшего его адмирала – да сбудется воля его. А то, что он не едет на арендованном автомобиле, а идет пешком, тоже не связано с желанием растянуть проход по утреннему Лондону с юношеским томлением в груди, а лишь с тем, что автомобиль удобнее оставлять у ее отеля на всю ночь, иначе не найдешь потом подходящей охотничьей стоянки, с которой видна главная дверь.

Но потом он доходил до своего автомобиля, прятался внутри, приспускал стекло, нацеливал объектив фотоаппарата, и с этого момента ему не оставалось ничего другого, как ждать. И ощущать легкий посвист то ли вытекающей, то ли втекающей обратно – через проколотое место – души. И вспоминать.

Вспоминать, как в первый же месяц их жизни жена-4 – где ласковыми уговорами, где насмешкой, где прямым разбоем, то есть «случайно» забыв под включенным утюгом – извела всю его прежнюю одежду. Иногда она говорила, что просто ревнует его к прошлому, что ей хочется, чтобы на нем было все новое, нетронутое другими женщинами. Она сама выбрала для него дюжину рубашек, сама купила три пары финских туфель, пять французских галстуков, кепку в шотландских клетках, запонки с аметистом, итальянскую расческу, спасенную – по слухам – из-под пепла Помпеи, портмоне из кожи исчезнувшего недавно животного. Ему пришлось сменить старый надежный «олдсмобиль» на модный в том году «сааб». Только на новом «саабе» могли они поехать в небольшой магазин, где она высмотрела для него костюмы заморской фирмы с тремя коронами на внутреннем кармане. («Да-да, нечего смеяться, продавцы очень наблюдательны, и, если ты приедешь в каком-нибудь рыдване, они будут презирать тебя и подсунут дешевку».)

Каждый проход с женой-4 по улицам Нью-Йорка был похож на экскурсию по музею оживших фигур с экскурсоводом, который почти не удостаивает тебя объяснениями, а лишь самозабвенно бормочет себе под нос отрывистые реплики. «Ох-хо, ну-ну, куда же ты, милая, нацепила эту брошь?… А сумка, бедняжка ты моя, – кто тебя надоумил?… А это кто у нас?… Ага, это уже лучше, это проходит, поздравляем… Ну и что? что с того, что от Диора?… Нет такой элегантной вещи, которую нельзя было бы испохабить… Ой, смотри, смотри скорей… Да не туда, а на эту в синем… Я умру от смеха… Как, неужели ты не понимаешь?… Ты какой-то слепой!.. Да она извлекла из сундука платье, которому тридцать лет, чтобы поймать вернувшуюся моду на подкладные плечи… Но не проходит фокус, нет, хоть ты лопни – не проходит…»