Постскриптум (СИ) - "Anzholik"

— На объекте случился обвал. Блять, кис… Он в реанимации, подозрение на пробитое легкое и внутреннее кровотечение. Упала какая-то хуева балка и чуть ли не раздавила ногу в кашу. Открытый перелом, что-то-там с коленной чашечкой. Множественные ушибы. Сломанные по левой стороне три или четыре ребра и сильное сотрясение мозга. Я не знаю, что делать. Меня к нему не пускают. Врач говорит, что готовится операционная, и отправляет меня домой, но черта с два я уйду отсюда, пока не узнаю, как он. — Трубка точно вплавилась в кожу, потому что ни руку, ни пальцев, ее держащих, я не чувствую. Рот открыть не могу, губы слиплись, внутри бьющая колоколом мысль, словно огромная неоновая надпись: «Леша на грани жизни и смерти». Леша. На. Грани. ЛЕША!

Оседаю на пол, колотит все тело, холодный пот мерзко скользит по коже. А ответить мне по-прежнему нечего.

— Кис, приезжай, пожалуйста. Ты любишь его, я люблю его, мы должны быть рядом, хотя бы через стены, но рядом.

И не бесит его «кис». В голове только лицо Алексеева старшего, все теплые и значимые моменты, которые я старательно утрамбовывала подальше и старалась вычеркнуть и забыть. Чувственные касания, нежные слова. Растапливающие взгляды и самые ласковые руки. Боже… Леша. Мой Леша сейчас полуживой, еле дышащий и находящийся в реанимации. Да я триста раз попрошу у него прощения, я упаду на колени и буду ползать так до самой старости, только бы все было в порядке. Потому что одно дело жить и знать, что он где-то в паре кварталов живой и здоровый. А понимать, что его может внезапно не стать, будто никогда и не было, и лишь одна надгробная плита станет напоминанием да глаза любимого сына… Боже…

Слезы ручьями стекают. Губы дрожат, я дороги не вижу. Кое-как закрываю квартиру, кое-как звоню Лизе и все быстро, заикаясь, рассказываю. Слыша лишь, как она сразу же говорит, что заберет Илью, и просит звонить ей хоть каждую минуту. И мчусь. Не глядя по сторонам, чуть не попав на светофоре под машину потому, что восприняла желтый за зеленый, я несусь в больницу. И сердце вроде бьется где-то в глотке, а вроде останавливается от каждой страшнейшей и кошмарной мысли.

Разве что-то сейчас может быть настолько важным, чтобы я смогла переключиться и забыть, куда иду и к кому? Разве хоть что-то может быть важнее человека, который причинил так много боли, страданий, но… но я люблю его. Вымученно, болезненно, отказываясь и отрекаясь раз за разом. Но люблю ведь. Не убиваемо оно. Не вырывается изнутри. И если не станет его, тогда как мне жить? Как и зачем? Я же умру с ним рядом, оставшись пустой оболочкой, которая дорастит сына и сама же ляжет в гроб. Как жить без него? Как?

Толкать двери всем телом, спотыкаясь, по лестнице, чтобы, завернув за угол, влететь в Кирилла. Бледного как полотно, со стеклянными глазами, и мне ТАКОЕ в голову приходит, что я чуть ли не падаю кучкой белья к его ногам без чувств.

— Он в операционной. С момента падения прошло немало времени, но он так и не приходил в себя. То ли травма головы сильнее, чем они говорят, то ли внутри все же что-то очень серьезное. Ногу собирают. Ввели уже в наркоз. — Держит меня в руках. Дрожит в такт. Вроде же мужик, чего так колбасит-то? Неважно.

— Сколько операция будет идти? Ты Оле звонил?

— Оля уехала еще две недели назад к родственникам в Грецию. И, судя по всему, надолго. Да и на хуй она тут сдалась?

— Он дорог ей. Она ему. — Тыкаюсь, как котенок, носом в его плечо, где майка пропиталась уже моими тихими слезами. И понимаю, что ничем мы оба, такие одинокие, убитые горем, помочь не можем. И так страшно. И столько паники внутри. Что мне дурно. Голова идет кругом. Спасают — и то очень слабо — сигареты. И мы с Киром таскаемся каждые полчаса по очереди курить, чтобы если что не проворонить врача.

Только уже темнеет, а новостей нет. Мне кажется, что я поседела на полголовы. Уже даже сестра Леши успела прилететь. Кириллу без конца кто-то звонит и что-то докладывает. Тот хмурится. Но выглядит чуток спокойнее. И молчит. Зато их систер испепеляет меня взглядом и, кажется, еще чуть-чуть — и задушит прям возле выкрашенных в невзрачные тона стен. И напряжение все больше нарастает. Оно трещит в воздухе и отдается противными мурашками на коже.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И время будто замерло. Все внутри замерло. И такими мелочами весь тот бред, нами сделанный, кажется. Весь. Незначительное, убогое и неважное. Кто-то кого-то трахнул? Да ради бога, только живи. Обидел, предал, бросил? Хорошо. Как угодно, только посмотри своими убийственными глазами. Можешь бить словами. Орать, унижать, устраивать тиранию. Да хоть в личное рабство забери, только дыши полной грудью.

Я хочу полосовать себя сдержанным голосом. Задыхаться от самого неповторимого запаха. И хотя бы просто смотреть. Или исчезнуть из его жизни навсегда. Стать скиталицей и вечной беглянкой. Только вы, там сверху, не дайте ему уйти. Я умоляю, я обещаю все, что угодно, взамен, кроме жизни ребенка. Я отдам вам все. Только не превращайте этот затяжной сериал в полнейшую драму. Не нужно убивать одного из героев. Да у вас, мать вашу, рейтинги упадут, он же самый лучший. Он просто самый.

Я прошу вас, ладно? Хватит уже, наигрались. Далеко все зашло. Слишком далеко. Не дайте ему уйти! Слышите?!

Глава 23

Я, вероятно, на всю жизнь запомню эти адские часы ожидания. Когда сердце вздрагивает от каждого шороха, а медицинский персонал вызывает почти обмороки, потому как страх, что сейчас кто-то выйдет и скажет, что Леши больше нет, сковывает в тисках сердце. Дышу через раз, ни о каком сне не может идти и речи. Выгляжу как тень самой себя, впрочем, что Кир, что их сестра выглядят не лучше. От бессчетного количество скуренных сигарет и выпитого кофе болит голова. И если первые часы мы метались как сумасшедшие и фонтанировали эмоциями, то сейчас замерли каждый на своем месте и молчаливо смотрим на дверь.

Это сложно. Безумно сложно просто сидеть в неведение и ждать. Ждать. Ждать и ждать. Не имея возможности помочь или как-то ускорить процесс. И спросить некого — бригада врачей сейчас в операционной, и они явно вымотаны еще больше, чем мы. И нечем себя отвлечь. Только лишь просить чертово время ускориться. Но это не помогает. Совсем.

— Кто родственник Алексеева? — Тощая фигурка, обмундированная в специальную одежду, на ходу стягивая маску с лица, выпорхнула из дверей. С серьезным лицом, впавшими то ли от недосыпа, то ли от усталости глазами.

Кирилл буквально слетает со своего места. Я тихонько подхожу поближе. Потому что по сути я — чужой человек. По сути…

— Мы его стабилизировали. Кровопотеря относительно небольшая. Чего-то, угрожающего его жизни, нет. Об остальном вам скажет его лечащий врач. В реанимации больной пробудет двое суток, так что целесообразно вам всем, — с нажимом отмечает нас троих, — отправиться домой, собрать необходимые для него вещи и поспать. По вашему запросу, — смотрит на Кира, — есть платная палата. Резервируем за вами, оплата вперед. Кровати там нет, только раскладное кресло, и да, можно будет за предоплату оставаться одному человеку с ночевкой. Только одному. Всего доброго.

Выдыхаю так громко и свистяще, упав на неудобный стул, что едва ли эхо не проходится по комнате. С меня ТАКОЙ груз сваливается — не описать словами. Тихие нервные слезы облегчения стекают аккурат в ворот майки. И многотонная усталость, словно дикая и изголодавшаяся, вгрызается в тело.

— Ну, ты все слышала. Давай подвезу, если домой хочешь.

— Не думаю, что хочу оставаться одна. Но переодеться надо бы.

— Тогда давай сгоняем к тебе, переоденешься, поешь, и вернемся. Раз уж не до сна, да и я вряд ли заставлю себя закрыть глаза.

— Угу.

***

Последующие двое суток, так и не сумев поспать даже час, мы торчим в два туловища в больнице. И что-то мне подсказывает, что, если бы не приличная сумма, которую Кирилл отбашлял и врачу, и еще куче персонала, нас бы давно выгнали.