Жар-цвет - Александр Амфитеатров

— Я не умею сказать яснее.

— Чего ты хочешь?

— Помочь тебе. Ты мне близок. Мне жаль тебя.

— Почему?

— Потому, что ты должен умереть, а боишься. Скажи мне свою лучшую мечту, и я объясню тебе, как ее осуществить. Ты молчишь?.. Тогда я сам скажу, чего ты хочешь. Ты жаждешь смерти, как соединения со своей женой, и не решаешься на самоубийство потому лишь, что люди — глупее тебя, но сильнее тебя — обучили тебя думать, будто жизнь твоя не принадлежит тебе, будто обратить волю свою к уничтожению себя — грех, отличающий преступного от праведных. Боишься попасть в ад, когда Лидия будет в раю. Боишься разлучиться с нею в будущей жизни…

Васильеву послышалось что-то похожее на едкий холодный смех.

— Ты смеешься над будущей жизнью?!

— Нет! Это ты смеешься. Говорю тебе, что я — ничто, я — лишь отражение твоего ума, я — тот инстинкт, которого лишился человек, когда перестал быть животным. Я смеюсь, если ты смеешься; плачу, если ты плачешь; хо-чу, чего ты хочешь… Вот теперь ты думаешь: если это видение, стоящее пред моими глазами, сверхъестественно, пусть оно скажет мне: увижусь ли я хоть в вечности с Лидией?! Странные умные люди! Как многому ненужному вы научились и как много необходимого забыли! Животное, лишенное слова, видит духовный мир так же, как мир телесный, Слышишь ли ты далекий вой своего пса? Он предвещает покойника… Кто им будет? Быть может, и ты. Сибирский шаман в пророческом исступлении говорит со своими предками, как с живыми людьми, дает им вопросы и получает ответы; а ты, одаренный развитым наукою умом, не в силах помочь себе в самом страстном своем стремлении!

— Смерть не возвращает своих жертв! — глухо сказал Васильев.

Призрак засмеялся.

— Разве есть смерть в природе? И ты, умный человек, решаешься произнести это слово в присутствии такого существа, как я?

— Чему же ты смеешься? Стоя на пороге конца, смотреть дальше, за него, не смешно.

— Конец — человеческий миф. Конца в мире не бывает. Ты видишь пред собою бесконечное и тревожишься боязнью конца?

— Ты бессмертен?

— Больше: я не понимаю смерти. Во мне нет ее идеи. Она — покой, а я в вечном движении: я ее отрицаю.

— Смерти нет? — Нет.

— Значит, будущая жизнь…

— Ее тоже нет.

— Так что же есть?

— Есть вечное перемещение стихий, вечное движение атомов. Вглядись в меня: мой облачный покров дрожит, зыблется, волнуется переливами, готов принимать сотни разнообразных форм и красок. Я могу быть всем, что может представить себе твое воображение. Но мой час не пришел, и покуда я — лишь таинственное Ничто, Когда-нибудь мировые частицы, составляющие меня, силой своего сцепления переработаются из Ничто в Нечто и заставят меня сделаться существом телесного мира, как ты теперь, но ненадолго, как недолог здесь и ты. Исполнив срок того, что вы, люди, так узко принимаете за жизнь, я снова распадусь на бесчисленные частицы. Их миллиарды миллиардов носятся в мировом пространстве, и они не умирают, не теряются, не изменяются. Часть себя я передам, быть может, вон той сирени, что стучится теперь в твое окно; часть разольется водою в ближнем ручье или с парами поднимется к облакам, чтобы дождем упасть снова на землю; часть я подарю ядру формирующейся кометы; часть запоет птичкой в небе; часть станет зародышем в чреве матери… И опять воплощусь. И опять распадусь. Так все и будет: сегодня распадение, завтра воплощение. Я вечен, как вечна природа и обмен ее вещества. А ты говоришь о какой-то смерти. Не бойся ее. Этот узел только туго развязывается, но нитка — все та же. Смерть не ужас. Жизнь — не радость. Всюду и всегда одно и то же: перемещение частиц, ничего, кроме перелива атомов.

— Значит, и я буду жить, как ты? И Лидия не… умерла? — трепеща от робкого предчувствия, вскричал Васильев.

— Разумеется, и если ты хочешь, ты можешь видеть ее.

— Как? Научи меня, и я буду благословлять тебя.

— Слушай. Все в мире состоит из вещества и формы. Ваша видимая смерть в том и состоит, что в уничтожающемся существе распадается связь начал, и они начинают жить отдельно. Но влечение их друг к другу остается неизменным, и, при известных условиях, на несколько мгновений можно вызвать их новое случайное слияние, доступное человеческому взору. Смотри сюда!

Васильев, следуя указанию призрака, обратил глаза на дедовский шкаф и, к своему удивлению, легко проник взором в его внутренности. На верхней полке лежала старинная полууставная рукопись.

— Прочти! — сказал призрак.

Васильев начал читать. Это было мистическое, причудливое сочинение прошлого века. Когда Васильев прерывал чтение, призрак резко говорил ему:

— Дальше!

— "…A если хочешь видеть умершего сродника, друга или знакомого — с волнением разбирал полустертую рукопись Васильев, — пойди в родительскую субботу, в Троицын день либо под Крещенье о полуночи один к своей приходской церкви и сядь на паперть; молчи и думай о том, кого ты желаешь видеть. Не оборачивайся, а смотри вперед пред собою, подняв глаза на Большую Медведицу. Моргай не сильно и дыханье задерживай. Если все сказанное выполнишь, желанный тобою придет к тебе и сядет рядом с тобою, и будет с тобою, как при жизни…"

— И это не ложь? — вскричал Васильев.

— Нет!

— Я увижу… тень Лидии?

— Теней нет. Ты увидишь самое Лидию.

— Призрак! — радостно заговорил Васильев, простирая руки к видению. — Призрак! За одну десятую долю блаженства, какое ты сулишь мне, я отдам тебе все, что ты хочешь, — жизнь, душу…

— Мне ничего не надо от тебя. Вспомни: я назвал себя твоею мыслью. Мы врозь, но мы неразделимы, и, выполняя свои желания, ты, сам того не сознавая, удовлетворяешь мои. Итак, идешь ли ты?

— Иду!

— Желаю тебе счастья! Прощай!..

Серое облако потускнело и слилось со шкафом. Призрак исчез.

Прошло несколько минут с тех пор как Васильев, перепрыгнув церковную ограду, утопая по колено в снегу, спотыкаясь о занесенные вьюгой скромные памятники деревенского кладбища, пробрался к паперти и сел на ее ступени. Вьюга улеглась, месяц плыл между гонимыми ветром, разорванными тучами, и их тени причудливо скользили по белой под снегом земле. Где-то далеко выл волк, и деревенские собаки отзывались ему сердитым, озабоченным лаем. Васильеву было не до волков и не до собак. Он спешил выполнить все указания рукописи. Большая Медведица стояла невысоко над горизонтом; Васильев впился в нее пристальным утомленным взором — и блестящее созвездие скоро слилось для него в одну громадную, сверкающую, как алмаз, звезду; она все росла и росла, словно приближалась к земле, и становилась все ярче и великолепнее. Еще мгновение — и целое море света окружило Васильева… Он стал терять сознание…

Легкий ветер, пробегая по кладбищу, сдувал с могил сухой снег и серебряными при лунном свете вихрями поднимал его на воздух. Один из вихрей клубком подкатился к паперти и осыпал ее ледяной мелкой пылью… Васильев очнулся: у ног его сидела маленькая худенькая женщина — месяц ярко освещал ее золотые волосы и глубокие глаза — она сжимала его руку своими крошечными ручками и говорила ему:

— Милый мой!

— Лидия! — вскричал Васильев, но теплая ручка легла на его уста.

— Тише! тише! — услыхал он ласковый шепот. — Пусть молчаливо будет наше счастье! Слово гонит меня, я таю от звука. Целуй, ласкай меня, но молчи, молчи!..

И он почувствовал на своем лице жаркое дыхание, и нежные, тихие, как в прежние счастливые дни, поцелуи легли на его губы, глаза и щеки. Голова Васильева помутилась. Он молча сжимал в объятиях Лидию и не помнил ни времени, ни места — ничего на свете, кроме своего блаженства.

— Теперь говори! теперь все опасное минуло, теперь можно все говорить! Посмотри, как все изменилось вокруг нас!.. — зазвенел над его ухом серебряный лепет.

Васильев оглянулся — и точно: вокруг все изменилось. Не было ни церкви, ни могил, ни снега — из всей только что представившейся ему действительности оставалась одна Лидия. Высокие сосны шумели; жаркий душный день парил лучами июльского солнца; пахло хвоей и земляникой; под ногами, как ковер, расстилался высокий зеленый пышный мох; красноголовый дятел где-то долбил носом сосновый ствол, щегол заливался…

— Лидия! Где мы? Что со мной? — с восторженным волнением спросил Васильев.

— Ты не узнал? — ласково упрекнула Лидия.

— Постой… здесь, да, именно здесь я сказал, что люблю тебя, и ты дала мне свое слово… Мы в родных местах, местах нашего первого счастья!..

— И оно продолжится вечно, вечно! — ответила Лидия, обвивая мужа руками.

— Здесь, направо, — продолжал Васильев, оглядываясь, — шла тропинка к твоей даче. Мы тогда рука в руку поднялись по ней и на полпути встретили твоего отца и признались ему в нашей любви… Где же теперь эта тропинка?