Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко

что в зверинце. Войдите в клетку и покажите тигру, что вы его трусите, и он вас растерзает, а погрозите ему хлыстом и смотрите прямо в глаза – он сначала попятится, а потом припадет на передние лапы и начнет лизать вам ноги…

Теперь Карло Брешиани, проглядывая репертуар Моини, невольно вспомнил сына.

– Что за нелепость! Не угодно ли, Метастазио: «Didone abbandonata». Да эту «Оставленную Дидону» лет сорок не давали нигде, а он ее на сцене неаполитанского Сан – Карло показывает. Я думаю, сам Пиетро Метастазио на том свете изумился, кому это вздумалось тревожить его бедные кости. Ведь ее впервые дали на театре св. Бартоломео в Неаполе в 1724 году. Легко ли, больше полутораста лет назад. И откуда он ее выкопал? Пожалуй, из нынешних, кроме Моини, только сын знаком с этою «Дидоной». Он даже уверял, что на стихах Метастазио нужно учиться дикции. И разумеется, прав. Но где этот Моини нашел Дидону и Селену? И потом, как нынешняя публика теперь слушает такие стихи, какие я еще не позабыл…

И старый актер прочел первое навернувшееся ему на память:

                D’un core amante

          Quest’è il solito inganno:

va cercando conforto, e trova affanno.

           Tormento il più crudele

            d’ogni crudel tormento

            è il barbaro momento,

          che in due divide un cor.

              È affanno sì tiranno,

         che un’alma no ’l sostiene.

           Ah! no ’l provar, Selene,

           se no ’l provasti ancor[74].

Теперь никто и сказать этого не сумеет.

Разбирая дальше репертуар Моини, «великий муж» переходил от изумления к изумлению… Метастазио – еще ничего. Это бы можно было объяснить – ну, любовью к старой итальянской литературе, что ли. Ведь Дузе играет Гольдони! Но осмелиться потревожить в могиле Паоло Джиакометти[75]! Да, еще какие его драмы – «Юдифь»! Черт знает что это… «Семейство Леркари»! Неужели он дожа играет? На это и я не всегда осмеливался, хоть часто думал… Пятиактная трагедия в стихах «Бианка Мария Висконти»! Тоже – «Торквато Тассо»… С прологом и эпилогом. Или я выжил из ума, или Италия переменилась. A может быть и то и другое вместе. Ведь мы теперь и Пиетро Косса[76] держим больше для иностранцев. У себя дома его не даем… Но если импреза допускает такой репертуар, значит он приносит сборы!

И, швырнув афиши с газетами на стол, Карло Брешиани нахлобучил низко на нос шляпу и вышел.

Время стояло скверное.

В Милане туман так окутал улицу, что, проходя по левой ее стороне, Карло Брешиани не видел правой. Люди намечивались только подходя друг к другу и тотчас же исчезали… Экипажи и конки медленно катились по мостовым. Того и гляди, раздавишь кого – нибудь. На площади не лучше… Знаменитый собор, несмотря на громадность только мерещился. Казалось, что это не его царственный облик, а мгла сгустилась больше. Галерея Витторио Эмануэле выросла перед Брешиани, когда он подошел к ней вплотную, да и то различались две колоссальные круглые колонны и лишь угадывался величавый портал за ними. Оттуда долетали шум и гомон. Видимо, дурное время загнало под гигантские арки немало народа.

Действительно, там трудно было протолкаться. Все – закутанные, с приподнятыми воротниками, озябшие, мрачные. В магазинах зажигали огни. Люди бессмысленно останавливались перед их окнами и смотрели туда, причем можно было держать пари, что они ничего там не видят. Брешиани самого себя поймал на том, что минут пять разглядывал женские кружевные панталоны и голубой корсет. «Черт знает! В такую погоду идиотом делаешься», – обругался он и, повернувшись, лицом к лицу столкнулся с Карло д’Ормевилем. Когда – то талантливый поэт и драматург, он вовремя сообразил, что в Италии на этих двух конях далеко не уедешь. Пожалуй, еще умрешь с голоду – и потому избрал себе благую участь: открыл театральное агентство и начал издавать журнал для сцены. Дела у него пошли хорошо. Он раздобрел и приобрел ту благосклонность в лице, от которой приятели обыкновенно приходят в восторг, а бедняки и подначальные люди впадают в безнадежность.

– А! Caro Carlo!

С Брешиани он был дружен издавна.

Тот сурово ткнул ему руку – на – де пожми. Д’Ормевиль схватился за нее обеими, точно во всем мире это был для него единственный якорь спасения.

– Из России? С сотнями тысяч и новыми лаврами.

– Да… Только за рубежом нас еще и ценят!

– Что это? Миланский туман на тебя так действует…

– Нет, не миланский… А скорее неаполитанский. Ты читал о каком – то Моини?

– Да! И о твоем вызове – это великолепно! Поистине артистическая дуэль. Это гениально. Я только не понимаю одного: охота было тебе спускаться до Моини.

– Все кричат о нем… Сравнивают со мною.

– И пускай! Карла Брешиани может убить только сам Карло Брешиани и никто другой.

Великий муж взял его под руку… Д’Ормевиль вырос на целый аршин от этой чести и нарочно протащил его на середину галереи, чтобы все видели, с кем он идет… Тут не было тумана. Он, как разбавленное молоко, заполонил жидкою, синевато – белою массой ее выходы. Как только здесь заметили Брешиани – сотни шапок приподнялись, сотни рук протянулись к гениальному артисту. Вокруг него сейчас же образовалась движущаяся стена. Куда шел он, туда же направлялась и она… В галерее разнеслось: «Брешиани здесь», и немедленно какой – то ошалелый гид, показывавший Милан многочисленному английскому семейству, кинулся с отчаянием на эту стену, пробил ее, таща за собою красноликую мистрисс с клыками, которую он называл миледи, и рыжего огнедышащего купца – по его номенклатуре «милорда». Дочери и сыновья, бодро схватившись за руки, следовали за ними.

– Ecco! Вот знаменитый Брешиани, единственный неподражаемый! – заорал гид, чуть не тыкая корявым пальцем в нос артисту.

Огнедышащий милорд вздел пенсне, клыки вытянулись вперед, сухопарые мисс и розовые поросята в длинных пальто окружили Брешиани.

– Вот он сам! Глядите, любуйтесь, – изводился гид. – У нас один собор il duomo[77], и один Брешиани il celebre, il divino[78]!

Все расхохотались.

Засмеялся и Брешиани, приподнял шляпу и круто повернулся в кафе Биффи.

– Один собор и один Брешиани… Это недурно. Я жалею, что не дал гиду на чай… По крайней мере, остроумно…

И вдруг Брешиани опять почувствовал себя и сильным, и любимым, и славным.

– Всё это глупости! И я, должно быть, очень устал, если волновался из – за какого