Небо в алмазах (СИ) - Alexandrine Younger

корабли. Только в шторм, и никто, кроме самой Ёлки и не предполагал, что следующее утро она встретит с капельницей, рядом с больничной аппаратурой. И едва увидев растерянное лицо Рафа, застрявшее между дверей палаты, проронит роковое — «не приближайся…». Всё кончено, как будто и не было ни дружбы, ни привязанности, ни любви. Отсекать, так с корнем… С кровью… Глядела спокойно, пронизывая серым взглядом, окутывая собой всю палату, в которой они были вдвоём. Любила и ненавидела одновременно, но не могла и слова сказать о прежних чувствах.

Смотрела на лейтенанта Морфлота, чтобы через десять лет увидеть капитана второго ранга. Китель с иголочки! Наверное, выгодно женат на нужной даме. Как и хотела Рива Израилевна. Сын оказался почтительным — не подвел!

Но почему у образцового семьянина задрожал голос? Почему поник, почему не хочет просить помощи у председателя комиссии по распределению городского жилища? Стыдно? Или пришла его очередь быть гордым? Нет же, глупая, у самой руки синие. И любишь ты его, как и в двадцать, а муж твой — досадное недоразумение. Елена Владимировна, значит? Председатель комиссии? С детства же хотела быть директором, видя то, что окружает отца в рабочем кабинете. Сбылось!

А Лёня смотрел, запоминал. Неловко проговорился о детях, ради которых и обивал пороги властных кабинетов. А ведь это могли бы быть их дети — две девочки. Не случилось. Ушел, решив, что собственные проблемы решит сам. Оставил одну, в слезах, потерянную, но без права быть слабой. Поменялись местами. Чужие. Снова встреча — через три месяца, на похоронах Алексея и Татьяны. Раф не мог не проводить в последний путь друга юности. Скорбные фигуры у двух гробов, не имеющие сил и возможности что-либо друг другу сказать. Но Лена и не желала говорить: схватилась за руку четырнадцатилетнего Витьки, будто племянник мог как-то скрыть тётку из этого ужаса и кошмара, которым в одночасье стала новая весна.

Одиннадцатого марта разрушилась будущая семья Ёлки и Лёньки, одиннадцатого марта погиб брат, а невестка скончалась от полученных травм. В этот день Лиза осталась сиротой…

Чертов месяц март! Почему он ненавидел именно Павловых?! Слишком много вопросов, на которые Лена до сих пор не могла себе ответить. Вечер после горестная чиновница, одинокая и покинутая всеми, провела с открытой бутылкой «Столичной», и как бы пошло это не выглядело — полупустой пачкой «Marlboro». Нет, ей не было стыдно, просто сил не оставалось. А Лёнечка запрещал ей курить… Пусть и смолил «Беломором» в годы юности. Она опознавала возлюбленного по этому запаху. Так легче переживать собственное горе.

Задымила всю кухню! Муж явился не домой, а на минное поле. Чернова смотрела на супруга волком. Запланированный Павловыми-старшими брак рассыпался, словно карточный домик. Покойная мама ошибалась, облегчённо вздыхая, когда в семьдесят пятом Лена сказала «да» перспективному партийному деятелю. Не выдержала бы она и вести о разводе дочери, но мертвым должно быть всё равно.

Перед смертью матери Лена не удержалась, и высказала разбитой параличом женщине горькую правду:

— Видишь? Мама, видишь? Тебя напичкали пилюлями, ты не чувствуешь боли, так легче! Ничего вокруг нет! Знаю, что такое бесчувственность! Тебе не больно, когда тебя обижают, и ты не бьешься головой о стену, когда тебя предают! Ты ешь, ходишь на работу. Даже замуж выходишь и разводишься, как мертвый!

Чернова не жалела слов. Странно, перед ней лежала мать, но между ними не осталось ни одного доброго чувства. Выкручены, как и пальцы Елены, лежащей ничком на диване. Пять с лишним лет пролетело, но всё как вчера. Октябрина ударила дочь в солнечное сплетение, применив старый, но проверенный прием. Как будто рядом была не дочка, а производился допрос. С признательными. Её мать начинала в тридцать седьмом.

— Мама, знаешь, кто меня убил? Не знаешь? — пауза тяжела, но необходима — Это была ты! Ты! Ты отняла у меня Лёню. Теперь ты тоже стала такой же… Но мы поборемся, слышишь, мама? Мы поборемся…

Парализованная, со стеклянными пустыми глазами, Павлова прекрасно понимала дочь, и лишь до боли сжала пальцы Елены. Ответных слов больше не было. Как и сил на борьбу с недугом. На следующее утро Октябрина отошла в мир иной, а Ёлка ничего не почувствовала. Только проронила облегченный вздох, как и мать на её свадьбе.

Судьба упорно издевалась над Черновой. В её жизни были лишь смерть, разлука и… успех… за который Ёлка платила слишком большую цену. Огромную. Ей нет и сорока, а она уже в Смольном. Отстаивает чьи-то ценности, до позднего вечера сидит в своем квадратном кабинете, заваленная документами до ушей. Жизнь торчит ей медаль за мужество и храбрость. Но какая-то ничтожная плата за то, чтобы любить взаимно, и видеть своих близких рядом. Или хотя бы знать, что у них все хорошо.

Брат её понимал, любил. Именно Лёша познакомил сестру со Татьяной, которую взял в жены студенткой второго курса школы милиции. Огненной бестией, которая против воли заражала Лену жизнью. Таня могла перевернуть вокруг всё, но добиться желаемого результата. Рождение Лизы её не остудило. Так бы и жили, курсируя между двумя городами в отпуска, но кто мог предугадать, что Лешка с его правдивостью переступит черту…

Мог. И это был папа, предупредивший Алексея о том, что против него работает система. Но Владимир Александрович смерти сына и невестки не увидел. Тихо умер на руках дочери за полгода до этой трагедии. Не выдержало сердце. Он просто устал жить. Богатырь, гигант силы и духа постепенно угас на своей почетной пенсии. Чернова до сих пор радовалась, что отец не увидел всего того, что случилось после. Папа больше всего в жизни ценил семью, обожал маленькую Лизочку. За что бы ему видеть такое?

Лешка умер мгновенно, не мучился. Таня прожила ещё три часа, пытаясь бороться за жизнь, но усилия врачей были тщетны. Травмы черепа, несовместимые с жизнью. Утро следующего дня Ёлка встретила в больничной палате, прислушиваясь к детскому дыханию Лизы. Всё руки в гипсе, голова перевязанная, и капельницы, провода. Она была в сознании, но не говорила ни слова. Но они почувствовали, что оторваны от привычного мира. Последние из семьи. Не было у них с Лизой защиты, остались вдвоем, как пальмы на утесе.

Приехавшая по первому зову Валентина горю помочь не могла, и оставалось заботиться о сироте, потерявшей в автокатастрофе и мать, и отца. Разговор под дверьми палаты ребенка продолжался два часа. За свою уступчивость свояченице, слёзно оплакивающую сестру, Елена корила себя до сих пор.