Воспоминания товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода князя Н.Д. Жевахова - Николай Давидович Жевахов

поручений, князю Мышецкому, хотя был вполне убежден в том, что этот адрес А.Н.Волжину не пригодится.

А.Н.Волжин опоздал.

Убедившись в бесцельности сопротивления, А.Н.Волжин стал искать пути к осуществлению Высочайшей воли о моем назначении и, с помощью Государственного Секретаря С.Е.Крыжановского, нашел их… Но время уже было упущено. Положение, созданное А.Н.Волжиным, было таково, что, в лучшем случае, допускало лишь обмен светскими любезностями, но ни о каком сотрудничестве с ним, или деловых общениях, не могло быть и речи. Это сознавалось и высшими сферами, где, одновременно с предложениями об отставке А.Н.Волжина, высказывались проекты о назначении меня то его заместителем, то Товарищем Министра Внутренних Дел, но где уже совершенно исключалась возможность назначения помощником А.Н.Волжина.

А.Н.Волжин, по-видимому, об этом ничего не знал, как не знал и того, что, если должность второго Товарища Обер-Прокурора и будет учреждена, и я буду назначен на эту должность, то это случится лишь после его отставки. Своим противлением воле Монарха и неискренностью, А.Н.Волжин окончательно поколебал свое служебное положение не только в глазах Их Величеств, но и в глазах высшего общества, мнением которого особенно дорожил. Как он ни старался исправить ошибку и наверстать потерянное время, как ни спешил с учреждением должности и как, по-видимому, искренне ни хотел, на этот раз, ускорить мое назначение и тем вернуть утраченное доверие Их Величеств, но было уже поздно… Ускоряя мое назначение, А.Н.Волжин ускорял одновременно и свою отставку…

Я удивленно смотрел на А.Н.Волжина, когда он поздравлял меня «своим» Товарищем, ибо знал, что таковым никогда не буду, как знал и то, что дни А.Н.Волжина на Обер-Прокурорском посту уже сочтены. Из Петербурга я уехал в Оптину пустынь.

Глава 30. Оптина пустынь. Старец Анатолий

Когда человек ближе к Истине?.. Тогда ли, когда его жизнь протекает плавно и ровно, без внешних ударов и потрясений, и он, спокойный и уравновешенный, оценивает окружающее сквозь призму реальных фактов, не задумывается над вопросами бытия, не страдает от неразрешимых противоречий жизни, не заглядывает в потусторонний мир?..

Или тогда, когда под влиянием несчастий и страданий, выбитый из колеи жизни, примиряется со своим уделом, отворачивается от земных задач и целей и стремится ввысь, обращая взоры к Богу?

У кого правда, у реалиста или у мистика?! Для меня никогда не существовало сомнений в том, что правда у последнего. И поэтому, что ближе всех к Богу — дети, а между ними нет реалистов. Все дети — мистики, все они тянутся к Богу, как цветы к солнцу; все бессознательно влекутся к небу и одинаково протестуют против попыток горделивого ума разрушить волшебный замок мистицизма, где все иначе, чем на земле, где живут ангелы, поющие славу Богу, где нет ни зависти, ни злобы, где говорят ангельским языком, и над всем и всеми царствуют небесные законы и Вечная Любовь.

Я помню, как глубоко задевали меня пренебрежительные отзывы взрослых о монастырях, о старцах, отшельниках и затворниках, какие казались мне святыми; с какой болью сердца и тяжким недоумением я относился к каждому, кто пытался поколебать мою детскую веру, отнимать у меня подарки Божии какие не имели цены и были дороже всех сокровищ мира. Годы шли, менялись точки зрения, охладевали порывы, но То, что сказали мне детство и юность, то оказалось правдой вечной и неизменной. И не эта правда изменялась от времени и науки, а изменялись мы сами, удаляясь от нее, теряя ощущение правды, — понимание ее и влечения к ней. Как легко потерять ощущение правды, и как трудно найти потерянное!.. Кто бывал в монастырях и видел старцев, тот знает, что только ценой неимоверных усилий и величайших иноческих подвигов возмещалась эта потеря, и что только на склоне своей жизни дряхлые старцы возвращали своей, изможденной страданиями, душе подлинные ощущения детства. И как мало отличались тогда эти старцы, эти земные ангелы, от детей; какая чистота и святость сквозили в каждой их мысли, в каждом движении; какую чрезвычайную ценность являли собой эти исключительные люди, рассказывающие о том, о чем молчаливо говорят глаза младенца, живущего в объятиях ангельских, но не способного поведать людям своих небесных ощущений… И моя душа инстинктивно тянулась к этим людям, и детство и юность прошли в общении с ними. Тогда не было ни горя, ни страданий, ни всего того, что, по милосердию Божьему, возвращает к Богу сбившегося с пути грешника…

Тогда была только естественная потребность неповрежденной страстями души укрыться от заразы мира и искать родной обстановки и родных людей, была потребность искать правду…

И на этот раз я ехал в Оптину пустынь, к старцу Анатолию, потому что не доверял ни своему, ни чужому уму, потому что искал правды, какой не мог найти вокруг себя… И так же, как и раньше, я испытывал, по мере приближения к Оптиной, все больший душевный трепет… Там, за оградою монастыря, по ту сторону реки Жиздры, жили иные люди, у которых были иные задачи и цели, иное дело, чем у меня. И насколько моя жизнь казалась мне беспросветной и никому не нужной, насколько дело мое казалось мне преступной тратой времени, нужного для приготовления к загробной жизни, для спасения души, настолько жизнь этих счастливых избранников являлась в моих глазах постепенным восхождением к Богу и была полна глубочайшего содержания… Они имели то, чего не имел самый счастливый человек в миру: имели учителей жизни, премудрых старцев, опытно познавших науку жизни… Они не были одиноки, тогда как мы, миряне, блуждали подобно стаду без пастыря, и нашими учителями были лишь воспоминания об ощущениях детства, за которые мы судорожно хватались, чтобы не заблудиться в дебрях жизни, чтобы не потерять хотя бы образа правды.

Подле келии о. Анатолия толпился народ. Там были преимущественно крестьяне, прибывшие из окрестных сел и соседних губерний. Они привели с собою своих больных и искалеченных детей и жаловались, что потратили без пользы много денег на лечение…

«Одна надежда на батюшку Анатолия, что вымолит у Господа здравие неповинным».

С болью сердца смотрел я на этих действительно неповинных несчастных детей, с запущенными болезнями, горбатых, искалеченных, слепых… Все они были жертвами недосмотра родительского, все они росли без присмотра со стороны старших, являлись живым укором темноте, косности и невежеству деревни… В некотором отдалении от них стояла другая группа крестьян, человек восемнадцать, с зажженными свечами в руках. Они желали «собороваться» и были одеты по-праздничному. Я был