Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

Но есть, есть в мире везение и удача… Последним, третьим по счету поездом Ирина приехала во Владивосток. Ее отправили прямиком с вокзала на остров Русский.

Ирина была на костылях. Но даже это не огорчило. Целый год во мне жило мучительное чувство вины. И вот моя сестричка рядом. Мы снова вместе.

А потом, когда мы уже вернулись в Петроград, мама повела Ирину к известному русскому профессору. Он сказал: «Выбрось костыли! Они тебе не нужны…» Сестра так и сделала. Диагноз, поставленный уральскими врачами, оказался, к счастью, неверным.

* * *

…Понадобилось не так уж много времени, чтобы жизнь островной колонии наладилась и приобрела размеренный порядок.

Но так было с учебой и бытом. А за стенами школы и столовой кипела другая жизнь. Райли Аллен не хотел стеснять свободы детей. Он был противником слишком строгих правил и предпочитал не запрещать, а разрешать. Он хорошо помнил свое детство, полное ограничений. Он был уверен, что запрет — это хороший способ избежать царапин и синяков. Но никак не лучший путь, чтобы воспитать настоящего мужчину.

Из воспоминаний Веры Шмидт:

— Нам предстоял экзамен по латыни. Среди русских педагогов не нашлось латиниста. Поиски привели к военнопленным. Один и них, австриец, оказался знатоком древних языков.

Колонистки по латыни ни бум-бум. А новый преподаватель плохо понимал русский. Но был молод. А за партами сидели миловидные барышни. И они радовались любому случаю поболтать.

Однажды на уроке завязался веселый разговор по поводу разных прозвищ.

— А у меня какое? — спросил австриец.

Прозвище было. Из-за длинного носа его прозвали Бержерак. Ведь известно, что герой пьесы Ростана «Сирано де Бержерак» тоже был обладателем большого носа. Но обижать учителя не хотелось. И девушки постарались отвлечь его внимание от рискованной темы. Они напустили на учителя хорошенькую Дору Генриксен, к которой он как будто испытывал нежные чувства. И кокетливая колонистка сумела заставить Бержерака позабыть о своем неуместном любопытстве.

Так и не узнал австриец о «родстве» с ростановским героем.

…Был и другой австриец, которому дали прозвище Джефри, по имени героя бульварного романа. Австриец этот убирал и топил печи. Словом, выполнял всякую черную работу. Девочки говорили при нем о чем угодно, не особенно подбирая выражения. Были уверены — Джефри не поймет. Но однажды он подошел к доске, где на немецком языке была написана какая-то фраза. Взял мел и написал то же самое на английском, французском, испанском, шведском… И так — до самого конца доски. Больше чем на десяти языках. В том числе и на русском. Девочкам стало неловко и стыдно.

Из рассказа Петра Александрова:

— Как-то на острове появился мальчишка лет четырнадцати, одетый в форму американского солдата. Он очень гордился этой не по росту формой. И ни за что не хотел с ней расставаться. Прозвище было придумано незамедлительно — Америкоза.

Вскоре к нам пришел еще один парень, мрачного вида, очень необщительный. Думаю, он стеснялся своего заикания.

Все наши попытки разговорить новичка, узнать, кто он и как попал к нам, ни к чему не привели. Парень отмалчивался, а когда слишком приставали с расспросами, поворачивался и уходил в окружавший казарму лес. Единственное, нам удалось узнать его фамилию — Мороз.

На его подбородке хорошо был заметен шрам в виде креста — след от удаленной бородавки. Это дало повод прозвать новичка Крестовик. Но Мороз был на голову выше любого из нас, и мы, при виде здоровенных кулаков, опасались так обращаться к нему.

На наших глазах с участием трех новичков — Кузовкова, Мороза и Америкозы — разыгралась детективная драма.

Еще одним ее участником, точнее, жертвой стал Синявский Станислав Станиславович, новый воспитатель. Главной его приметой были пышные усы. Он их холил каждую свободную минуту и внешне очень походил на Тараса Бульбу, известного гоголевского героя.

Другой гордостью нашего воспитателя был дубленый полушубок, искусно расшитый разноцветным гуцульским орнаментом. Он напоминал ему далекую Украину, о которой Станислав Станиславович очень тосковал.

Шкафа в казарме не было, и полушубок в ожидании зимы висел на вколоченном в стену гвозде и был прикрыт простыней.

Как-то утром, перед самым завтраком, Синявский подошел к нам и дрожащим голосом сказал:

— Пропал мой полушубок.

— Как пропал?

— Его нет на месте.

Полушубок и в самом деле отсутствовал. Кто-то унес его ночью, когда все спали. На полу валялась лишь смятая простыня.

Мы обыскали все закоулки. Но пропажа не обнаружилась.

Синявский был чрезвычайно расстроен.

— Это единственная вещь, которую я сохранил как память о своей дорогой родине. К тому же узор на нем сделан руками моей матери. Я не допускаю мысли, что полушубок украли. Наверно, кто-то взял, чтобы пощеголять. Или пошутил. Я не буду настаивать на расследовании. И даже не хочу знать, кто это сделал. Но вот моя просьба. Сейчас мы уйдем в столовую. В казарме никого не будет. Пусть тот, кто взял полушубок, вернет его на место.

Мы были возмущены и расстроены не меньше воспитателя. Синявского все уважали. Он никогда не повышал голоса, не стеснял нашей свободы. У него был красивый голос, и вечерами мы разучивали песни. В такие минуты наши чувства и души сливались воедино. Станислав Станиславович был нам как старший товарищ.

Придя из столовой, мы первым делом взглянули на стену. Полушубка и в самом деле не было. Торчал только гвоздь.

Собравшись на улице у казармы, мы стали живо обсуждать пропажу, ругали неизвестного вора и жалели Синявского. Но больше всех горячился Кузовков.

— Я знаю, — сказал он, — многие подумают, что это я спер полушубок.

Один Мороз был, как всегда, молчалив. Но вот он наклонился к Кузовкову и что-то прошептал ему на ухо. Тот согласно кивнул, и они ушли, не сказав куда и зачем.

Вернулся Федя Кузовков через полчаса. Один.

— Пойдемте со мной, — сказал он. — И чем больше нас будет, тем лучше.

Всей толпой, целой ватагой мы двинулись в лес. А потом поднялись в гору, где находились заброшенные укрепления. И увидели неожиданную картину. На пеньке сидел Мороз, а рядом, у его ног, — Америкоза с синяком под глазом. Здесь же, на траве, лежал и пропавший полушубок.

Из скупого рассказа Мороза (слова из него приходилось тянуть клещами) мы узнали подробности того, что произошло накануне.

…Койки Мороза и Америкозы стояли рядом. Ночью Мороза разбудила какая-то возня. Открыв глаза, он увидел в полумраке, как его сосед прошмыгнул на улицу. Он бы и не вспомнил о ночном происшествии, если бы не утренний разговор о пропавшем полушубке.

После завтрака Мороз стал следить за соседом и увидел, как тот, крадучись и оглядываясь, забрался в кустарник, достал оттуда узел и направился к чаще. По лесу он шел уже не прячась. И это помогло проследить за ним до той минуты, пока он не засунул узел в дупло дерева.

Мороз не стал ничего предпринимать и вернулся за Кузовковым, чтобы уличить вора вдвоем. Ну а дальнейшие события ясно освещал «фонарь» под глазом вора.

Теперь всем нам предстояло решить — что делать? Как поступить с Америкозой.

— Я предлагаю этого жигана уконтропупить! — категорически заявил Кузовков.

— А что это значит? — спросил Толя Абрамов.

— То самое и значит! Камень на шею и с берега — в воду… Или шарахнуть камнем по башке и кинуть хоть бы сюда! — Он показал на глубокий провал бывшего укрепления, рядом с которым мы стояли.

— Да ты что, Федя, в своем уме?! — оторопел я. — Ты это брось!

— А я вот что предлагаю, — сказал Борис Печерица. — Пусть он убирается из нашей колонии. Нам с ворюгами жить не сродни.

— Правильно… Гнать его в шею! И прямо сейчас… Слышишь?

— Слышу, — сдавленным голосом ответил Америкоза.

— И не вздумай жаловаться американцам, — сказал Мороз, почти не заикаясь. — А то видишь? — Он поднес к носу пришибленного Америкозы свой увесистый кулак.

…В казарму мы вернулись уже к обеду. Повесили на гвоздь полушубок и все вместе отправились в столовую.

Америкоза больше на острове не появлялся.

Синявский не стал интересоваться, каким путем к нему вернулся полушубок.

А у Мороза вместо прозвища Крестовик появилось новое, более благозвучное — Шерлок Холмс.

* * *

…Время неумолимо. Оно оставляет в нас лишь размытые образы того, что ушло безвозвратно. Но есть люди, которые отважно ныряют в пучину времени и возвращаются оттуда со сказочными сокровищами — яркими картинами и подробностями былого.

Таков Петр Васильевич Александров. Человек с особенным строем памяти. Современные технологические ухищрения, всяческие чипы и платы не на его столе, а в нем самом. И он не роется в папках, не звонит однокашникам, а нажимает невидимую клавишу, на минуту-другую прикрывает глаза и считывает, пересказывает, что видит.