Из рода Караевых - Леонид Ленч

Мы стояли в лесу под Брянском в домике лесника. Был 1941 год, конец августа — синие, сияющие, прохладные дни.

В газете нашего фронта, прикрывавшего Москву с фланга, я вел вместе с художником-карикатуристом Евгением Ведерниковым сатирический отдел «Осиновый кол».

Делая сатиру, я понимал, что это не все, что я хочу и что могу делать во фронтовой газете. Но для того чтобы делать это другое, нужно было ездить с редакционными заданиями на передний край. А наш редактор не давал мне таких заданий. В ответ на мои просьбы, жалобы и нытье он повторял одно и то же:

— «Осиновый кол» должен выходить регулярно. Вы прекрасно знаете, что вы у меня один писатель-сатирик. Я обязан вас беречь.

Эта фраза произносилась хладнокровным голосом старшего по званию, но при этом карие женственные глаза редактора улыбались.

Наконец редактор дрогнул и отпустил меня в распоряжение одной из наших армий. Вместе со мной поехали старший политрук Б-в, спокойный, обстоятельный человек, работавший до войны в газете какого-то волжского города, и шофер Шарапов, москвич, пожилой, тихий.

На полном ходу мы проскочили на нашей полуторке Брянск (я сидел рядом с Шараповым в кабине, а бедняга политрук трясся в кузове) и вскоре очутились среди полей, удивительно тихих, печальных и безлюдных в этот бодрый утренний час. От страшного безлюдья и зловещей тишины — ни стука тележного колеса, ни рокота мотора — поля казались беспредельно-огромными, и я подумал, что они, наверное, были такими в половецкие времена.

Вдруг Шарапов толкнул меня локтем в бок и глазами показал на что-то, неподвижно лежавшее на дороге, на какую-то коричневую груду. Из-за своего плохого зрения я не сразу разобрал, что это такое, и лишь когда Шарапов остановил машину, увидел, что коричневая груда — это труп коня.

Мы вышли из машины. Ладный упитанный мерин лежал на боку, откинув голову с оскаленными зубами, вытянув в последнем напряжении все четыре ноги. Он был неправдоподобно велик — настоящий богатырский конь! — и неправдоподобно красив на фоне таких декораций, как неоглядные пустынные поля и золотой лучащийся солнечный шар, медленно поднимавшийся над горизонтом. Я сказал об этом политруку. Он неодобрительно покачал головой.

— Труп не может быть красивым!

— Да вы посмотрите, какие у него стати! На такого коня можно Микулу Селяниновича посадить!

— Это его газы так раздули. Обыкновенный подержанный рабочий конек, — сказал политрук. — Интересно, чей он?

— Либо наш брат солдат, — сказал Шарапов, закуривая, самокрутку. — Либо — колхозный. Сколько тут народу уходило от немца! Вот и загнали коня! У него, по всему видно, сердце разорвалось.

Мы еще постояли немного, покурили и поехали дальше на запад. Оглянувшись, я увидел, как на тушу бедного мерина, мягко спланировав, опустился крупный степной ворон.

Следы войны стали встречаться чаще. В мелколесье, куда привела нас полевая дорога (мы ехали в одну из самых дальних от Брянска фланговых наших армий), мы наткнулись на колонну обугленных вражеских военных грузовиков — это была славная работа наших «илов», или «горбачей», как прозвали летчики-штурмовики свои могучие бронированные машины.

Тут же в кустарнике стояла немецкая сгоревшая танкетка, от нее зловонно несло спекшимся железом, на траве валялись разорванная бумага, очень много бумаги, и целая пачка иллюстрированных журнальчиков — с цветных фотографий на их глянцевых обложках зазывно улыбались полуголые красотки, дебелые Валькирии из солдатских и офицерских кабаре.

Лишь под вечер мы наконец въехали на широкую улицу деревни, обозначенной на карте политрука как конечный пункт нашей поездки. В районе этого чудом уцелевшего населенного пункта, на днях лишь отбитого у противника, по, данным штаба фронта, располагалась бригада мотопехоты и танковая часть, остановившие в ходе встречных боев натиск танков генерала Гудериана, пытавшихся прорвать здесь наш фронт[14].

Мы медленно проехали мимо солдатского немецкого кладбища — ровные шеренги обязательных березовых крестиков с надетыми на них касками — и выбрались за околицу. Деревня казалась пустой, вымершей. Ни одной живой человеческой, даже собачьей души мы не встретили.

Шарапов, по наитию, остановил машину подле крайней избы, — пятистенки с резными наличниками на окнах.

Мы с политруком вышли из полуторки и услышали доносившийся из дома женский плач и жалобные причитания. Мы переглянулись. Окно соседней избы открылось, и в нем появилась седобородая голова с хитрющими цепкими глазами.

— Вам чего, товарищи военные? — спросил обладатель седой бороды и цепких глаз.

— Местный житель? — строго спросил его политрук.

— Не житель, а считай — дожитель.

— Чего это соседка твоя голосит?

— Мужа забрали.

— Немцы?

— Нет, наши. Он полицаем был, а сбежать не успел — застукали его. Вот она и воет: хоть и иуда, а все ж таки муж. Супруг!

— Слушай, дед, ты знаешь, где наши стоят?

— Я даже и того не знаю, кто ваши, а кто не ваши! — сказал дед, намереваясь закрыть окно.

— Обожди! — сказал с прежней строгостью политрук. — Ты что — сомневаешься? Не видишь, чья форма на нас?

— В одежде вашей я не сомневаюсь! — неопределенно сказал дед.

— Тогда на, гляди документы!

Политрук достал из кармана гимнастерки свое удостоверение и подал деду в окно. Дед долго елозил по документу бородой и глазами, потом, смягчившись, отдал его политруку и сказал шепотом:

— Поищите в том лесочке! — Он показал рукой на черневшую вдали сосновую рощу и с треском захлопнул окно.

В сосновом лесу мы нашли то, что нам было нужно. Начальник политотдела бригады, замороченный, охрипший, по всем признакам смертельно усталый батальонный комиссар, все разговоры с нами отложил до утра, распорядился, чтобы нас покормили и широким гостеприимным жестом показал на зеленый мох у красавиц сосен:

— Располагайтесь по-солдатски: кулак под голову, шинель на голову. В палатках «местов нет»!

Нет так нет! Мы поужинали и, решив, что утро вечера мудренее, улеглись по-солдатски на земле-матушке. Вскоре я собственными ягодицами ощутил, что земля-матушка не только поката, как сказал поэт, но и жестковата. Тем не менее я уснул и проснулся лишь утром.

Политрук — лицо его было помято от неудобного сна, но сам он был уже на ногах, бодр и полон энергии — сказал мне:

— Я уже поговорил с батальонным комиссаром. Вас сейчас отведут к мотострелкам — это тут же, в лесу, — там у них есть лейтенантик, фамилию его вам скажут, три немецких танка подбил гранатами, не дал им прорваться. Герой! Потом поедете к танкистам. Ночевать будете у них, утречком они дадут провожатого, и пойдете на передовую в окопы. Но тут сейчас полное затишье, ничего интересного не увидите.

— А вы?

— У меня свои дела и свои темы! — сказал политрук. — Идемте!

Лейтенант с кроткой фамилией, если не ошибаюсь, Голубь — румяный, мило застенчивый юноша, почти мальчик, оказался московским студентом одного из технических институтов и к тому же классным спортсменом. Выпытывать у него подробности боя было очень трудно, потому что лейтенант закидал меня встречными вопросами.

— Вы давно из Москвы? Не знаете, как там наше Замоскворечье? А театры работают? А как Большой театр охраняется от воздушных налетов? Правда, что он в таком камуфляже, что сверху не узнать, что это и есть Большой?

Все же мне удалось исписать почти весь блокнот, и мы с лейтенантом расстались друзьями.

К танкистам я приехал, когда уже стемнело. Они стояли на берегу мелкой речушки, быстрой и очень холодной. Их машины были замаскированы копнами сена и ветками. Высокий офицер привел меня в избу, представил своим товарищам и сказал мне:

— Давайте так договоримся: ничего мы вам рассказывать не будем, а вот вы будете. Почитайте ваши рассказы, говорите, о чем хотите, короче — у нас сегодня вечер отдыха. Понятно?

— Понятно! — сказал я, внутренне радуясь тому, что, уезжая из домика лесника, сунул в вещевой мешок на всякий случай книжку своих рассказов.

Много я выступал на своем веку и перед разными аудиториями, но этот литературный вечер никогда не забуду! Потом был ужин — мужской солдатский ужин с солеными анекдотами, с добрыми шутками, с рассказами моих новых друзей из их боевой жизни. Я не записывал их рассказы — это было бы бестактно. Тут же я получил гонорар за свое выступление — командир танкистов отчислил в мою пользу свои законные армейские сто граммов водки! А утром начались неприятности. Мы с командиром танкистов умылись на берегу и почистили зубы ледяной речной водой. По-прежнему было тихо, лишь иногда эту тишину рвали одиночные выстрелы или короткие пулеметные очереди: передовая там, вдали за речкой, жила своей жизнью. Мы возвращались в избу, и вдруг я увидел своего политрука, мчавшегося мне навстречу. Мы поздоровались.