II. Отсрочка - Жан-Поль Сартр

Он дал ей двенадцать франков и отослал ее жестом. Он подумал: «Все, я больше никому ничего не должен!» Он хохотнул, прикрывшись рукой. И еще раз подумал: «Никому!» Он увидел свое смеющееся лицо в зеркале и засмеялся еще пуще: при десятом ударе часов он встанет, отнимет свое изображение у зеркала, и начнется его мученичество. Сейчас ему было, скорее, весело, он рассматривал ситуацию по-дилетантски. Кафе было гостеприимным, это была «Капуя», скамейка была мягкой, как пуховый матрац, он погрузился в нее, из-за стойки доносились музыка и звон посуды, напоминавший ему колокольчики коров в Зелисберге. Он видел себя в зеркале, он мог бы и дальше сидеть здесь, смотреть на себя и слушать эту музыку целую вечность. В десять часов. Он встанет, возьмет руками свое изображение, вырвет его из зеркала, как бельмо из глаза. Он увидит

Зеркала после удаления катаракт…

катаракт дня,

в зеркалах, избавленных от катаракт. Или же:

День низвергался в катаракту зеркала, избавленного от катаракты. Или еще:

Ниагара дня в катаракте зеркала, избавленного от катаракты.

Слова рассыпались в порошок, он уцепился за холодный мрамор, ветер уносит меня, во рту застоялся липкий вкус спиртного. МУЧЕНИК. Он посмотрел на себя в зеркало, он подумал, что смотрит на мученика; он улыбнулся себе и отдал честь. «Без десяти десять, ха! — с удовлетворением подумал он. — Время мне кажется долгим». Пройденные пять минут, вечность. Еще две вечности без движения, без мысли, без страдания, в созерцании истощенного лица мученика, потом время, мыча, низвергнется в такси, в поезд, до Женевы.

Атараксия.

Ниагара времени.

Ниагара дня.

В зеркалах, избавленных от катаракт. Я уезжаю на такси В Гобург, в Бибракт. А там неизбежен акт, Неоспоримый факт — Избавление от катаракт.

Он засмеялся, потом осекся, огляделся, кафе пахло вокзалом, поездом, больницей; ему хотелось позвать на помощь. Семь минут. «Что было бы более революционным? Уехать или остаться? Если я уеду, то совершу революцию против других; если останусь, то совершу ее против себя, а это посильнее. Все подготовить, украсть, заказать фальшивые документы, оборвать все связи, а потом, в последний момент, все отменяется, добрый вечер! Свобода второй степени; свобода, побеждающая свободу». Без трех минут десять он решил разыграть свой отъезд в орел или решку. Он четко видел большой зал вокзала Орсэ, пустынный и сверкающий от света, лестницу, уходящую под землю в дыму локомотивов, у него был во рту привкус дыма; он взял монету в сорок су, если орел — уезжаю; он бросил ее вверх — орел, уезжаю! Орел, уезжаю. Что ж, уезжаю! — сказал он своему изображению. — Не потому что я ненавижу войну, не потому что я ненавижу свою семью, даже не потому, что я решил уехать: по чистой случайности, потому что монета легла на одну сторону, а не на другую. «Восхитительно, — подумал он, — я в наивысшей точке свободы. Дармовой мученик; если бы она видела, как я подбрасываю монету! Еще минута. Монета, вместо игральной кости! Динь, никогда, динь, динь, выброс, динь, костей, динь, динь, не уни, динь, динь, чтожит, динь, динь, случая. Динь!» Он встал, он шел прямо, он ставил ступни одну за другой на бороздки паркета, он чувствовал взгляд официантки на своей спине, но он не даст ей повода посмеяться. Она его окликнула:

— Месье!

Он, вздрогнув, обернулся.

— Ваш чемоданчик.

Черт! Филипп бегом пересек зал, схватил чемоданчик и, споткнувшись, с трудом достиг двери под хохот присутствующих, выскочил и позвал такси. В левой руке он держал чемоданчик, в правой сжимал монету в сорок су. Машина остановилась перед ним.

— Адрес?

Шофер был усат и с бородавкой на щеке.

— Улица Пигаль, — сказал Филипп. — В «Кубинскую хижину».

— Мы проиграли войну, — сказал Гомес.

Матье это знал, но думал, что Гомес этого еще не понимает. Оркестр играл «I'm looking for Sally»[47], под лампой блестели тарелки, и свет прожекторов падал на площадку, как чудовищный лунный свет — реклама для Гонолулу. Гомес сидел здесь, лунный свет лежал справа от него, слева ему слегка улыбалась женщина; скоро он вернется в Испанию, хотя знает, что республиканцы уже проиграли войну.

— Вы не можете быть в этом уверены, — сказал Матье. — Никто не может быть в этом уверен до конца.

— Нет, — возразил Гомес. — Мы в этом уверены. Казалось, он не грустил: он просто констатировал факт, вот и все. Он спокойно и открыто посмотрел на Матье и сказал:

— Все мои солдаты уверены, что эта война проиграна.

— И тем не менее, они сражаются? — спросил Матье.

— А что им, по-вашему, делать? Матье пожал плечами.

— Конечно, сражаться.

Я беру свой бокал, я пью два глотка «шато-марго», мне говорят: «Они сражаются до последнего, им ничего другого не остается, я пью глоток «шато-марго», пожимаю плечами и говорю: «Конечно, сражаться». Подонок.

— Что это? — спросил Гомес.

— Турнедо[48] Россини, — сказал метрдотель.

— Ах, да! — сказал Гомес. — Давайте.

Он взял у него блюдо из рук и поставил на стол.

— Неплохо, — сказал он. — Неплохо.

Турнедо на столе; один для него, один для меня. Он имеет право смаковать свой, раздирать его красивыми белыми зубами, он имеет право смотреть на красивую женщину слева и думать: «Красивая шлюха!» Я же — нет. Если я ем, сотня мертвых испанцев вцепляется мне в горло. Я за это не заплатил.

— Пейте! — сказал Гомес. — Пейте!

Он взял бутылку и наполнил бокал Матье.

— Только ради вас, — со смешком сказал Матье. Он взял бокал и выпил до дна. Турнедо вдруг оказался у него в тарелке. Он взял вилку и нож.

— Раз так хочет Испания… — прошептал он.

Гомес, казалось, его не слышал. Он налил себе бокал «шато-марго», выпил и улыбнулся:

— Сегодня турнедо, завтра — турецкий горох. Сегодня мой последний вечер во Франции, — сказал он. — И единственный хороший ужин.

— Разве? — удивился Матье. — А в Марселе?

— Сара — вегетарианка.

Он смотрел прямо перед собой, вид у него был симпатичный. Он сказал:

— Когда я уезжал в отпуск, в Барселоне уже три недели не было табака. Вам это ни о чем не говорит — целый город без курева?

Он обратил взгляд на Матье и, казалось, увидел его впервые. Его взгляд снова стал неприязненным.

— Вы все это еще узнаете, — сказал он.

— Не обязательно, — возразил Матье, — войны еще можно избежать.

— Конечно! — сказал Гомес. — Войны всегда можно избежать.

Он усмехнулся и добавил:

— Достаточно бросить чехов на произвол судьбы.

«Нет, старина, — подумал Матье, — нет, старина! Испанцы могут давать мне урок относительно Испании, это их право. Но для чешских уроков требуется присутствие чеха».

— Скажите честно, Гомес, — спросил он, — нужно ли их поддерживать? Еще не так давно коммунисты требовали автономии для судетских немцев.

— Нужно ли их поддерживать? — спросил Гомес, передразнивая Матье. — Нужно ли было нас поддерживать? Нужно ли было поддерживать австрийцев? А кто поддержит вас, когда наступит ваш черед?

— Речь идет не о нас, — сказал Матье.

— Речь идет о вас, — сказал Гомес. — О ком же еще мы говорим?

— Гомес, — сказал Матье, — ешьте турнедо. Я прекрасно понимаю, что вы нас всех ненавидите. Но сегодня ваш последний вечер отпуска, мясо стынет на тарелке, вам улыбается женщина, и кроме всего прочего, я был за вмешательство.

Гомес спохватился.

— Знаю, — улыбаясь, сказал он, — знаю-знаю.

— И потом, согласитесь, — продолжал Матье, — в Испании ситуация была ясной. Но ваши разговоры о Чехословакии менее убедительны, и я вижу здесь гораздо меньше ясности. Есть вопрос права, который мне не удается разрешить: допустим, судетские немцы действительно не хотят быть чехами?

— Оставьте вопросы права, — сказал Гомес, пожимая плечами. — Вы ищете конкретную причину для войны? Есть только одна: если вы не будете воевать, вам хана. Гитлеру нужна не Прага, не Вена, не Данциг — ему нужна вся Европа.

Даладье посмотрел на Чемберлена, затем на Галифакса, потом отвел глаза и взглянул на позолоченные часы на консоли; стрелки показывали десять часов тридцать шесть минут; такси остановилось перед «Кубинской хижиной». Жорж повернулся на спину и слегка застонал, храп соседа мешал ему спать.

— Я могу, — сказал Даладье, — только повторить то, что уже заявлял: французское правительство взяло на себя обязательства[49] по отношению к Чехословакии. Если правительство Праги отвергнет немецкие предложения, и если, вследствие этого отказа, оно станет жертвой агрессии, французское правительство будет считать себя обязанным выполнить свои обязательства.

Он кашлянул, посмотрел на Чемберлена и подождал.

— Да, — сказал Чемберлен. — Да, разумеется.

Казалось, он был расположен добавить еще несколько слов; но слова не прозвучали. Даладье ждал, чертя носком туфли круги на ковре. Наконец он поднял голову и усталым голосом спросил: