Изменник - Хелен Данмор

из лучших.

— Вы так думаете? Будем надеяться, ее пациенты в Ереване считают так же. Вы удивлены, доктор Алексеев? Полагали, мы не знаем, что птичка упорхнула из гнезда? Итак, позвольте мне рассказать вам, что произошло в действительности. Она отрезала моему сыну ногу без всякой на то причины.

— Все было не так. Никакой альтернативы операции не было.

— Операции, которая привела к тому, что рак распространился по всему телу. Он затронул легкие, об этом вам известно? Так что это была за операция?

Значит, рентген уже сделали. Или здесь, в срочном порядке, или до того, как Волков привез сына в больницу.

— Я пока не смотрел Юриных снимков, — говорит Андрей.

— На них отчетливо видно… — Жесткий фасад самообладания Волкова дает трещину, но он откашливается и продолжает: — На них четко видно, что рак распространился в легкие. Но вы должны были это заподозрить. Поскольку, как нас информировали, «в этом нет ничего необычного». Ме-та-ста-зы. Этим словом вы, врачи, их называете?

— Это ужасно. — Андрей хотел бы напомнить Волкову, что всегда был с ним честен. В свое время он дал ему понять, что остеосаркома — весьма агрессивная форма рака. Ему было сказано, что ампутация — единственно возможный способ лечения, но речи о том, что за ней последует полное выздоровление, не было.

Но сейчас этот разговор ни к чему хорошему не приведет. Хотя бы из простого человеческого сострадания, если уж не подругой причине, ему следует промолчать. К тому же он сам испытывает горькое чувство личного поражения, как всегда, когда назначенное лечение не дало положительного результата, а другого способа медицина предложить не может.

— Помните, как он чувствовал себя после операции? И все это, — говорит Волков, не повышая голоса, но ударяет кулаком по столу с такой силой, что письменный прибор подпрыгивает и валится на пол, — все это было напрасно. Его мать была права. Мне нужно было послушать ее, но я доверился вам.

«Нет, — думает Андрей, — мне ты не доверился ни на секунду. Ты вообще никому не доверяешь».

— Где сейчас Юра? — спрашивает он.

— На обследовании у вашего профессора Бородина. Но на самом деле Юра хочет видеть вас. Ему никогда не нравилась Бродская. Он вообще не хотел, чтобы она к нему прикасалась. Что ж, некоторое время она вынуждена будет ни к кому не прикасаться. Ей придется прикрыть свою мясницкую лавочку.

— Она очень хороший хирург.

— Оттого, что вы продолжаете мне это твердить, я начинаю думать, что вы с ней заодно. Может, ваше знакомство было более близким, чем мне казалось. Вы по всем вопросам друг с другом советовались?

— Естественно, мы советовались по поводу Юриного лечения.

— Естественно! — На лбу у Волкова проступают капли пота. Лицо его резко искажается яростью. — Естественно! Оба вы — птицы одного полета! — орет он. — Почему ты мне не отвечаешь?! Что ты за человек?! Ты что, не мужчина?!

— Вы — отец больного ребенка, а я его врач. Не мое дело с вами спорить.

— Свое «дело» вы уже провалили, — бросает Волков с презрением, в котором нет ни следа искренности. Как и его гнев, оно кажется наигранным и театральным. — Вашим делом было выяснить, что происходит с Юрой, а затем приложить все усилия, чтобы полностью восстановить его здоровье. Вместо этого вы сказали, что ему нужно отрезать ногу, убедили меня, что это единственный путь к исцелению, а я, как дурак, поверил и позволил вам… — Он сглатывает. Какое-то время подлинные эмоции борются в нем с искусственно взвинченным гневом, и гнев побеждает.

— Со сколькими еще пациентами вы это проделали? Сколько невинных, доверчивых трудящихся привели к вам в больницу своих детей, передав их в ваши, так сказать, компетентные руки в расчете на самый высокий уровень лечения? И люди вправе на него рассчитывать! Никому не позволено считать себя недосягаемыми для бдительности простых людей! Сколько врачебных ошибок вы покрыли? Скольких шарлатанов, вредителей и убийц защитили? — С каждой фразой Волков ударяет кулаком по столу. Внезапно он хватает настольную лампу, вырывает ее-из розетки и швыряет о стену. — Сколько?! — орет он. — Сколько?!

В наступившей тишине, странной и нереальной, Андрей слышит, как проносятся мысли у него в голове. Он даже не оглянулся на разбитую лампу. Эти слова — «шарлатаны», «убийцы», «вредители» — не из его лексикона. У него никогда не было нужды их произносить, хотя, конечно, он их знает, не знать их невозможно. Они проступают на страницах газет как трупные пятна. Волков, вероятно, выучил их еще в юности, когда трудился, как шахтер, на самом дне следственных органов. А теперь их использование стало для него второй натурой. Ярость и гнев — неотъемлемая часть репертуара следователя. Люди, побывавшие на таких допросах и каким-то чудом выжившие, никогда об этом не говорят. Но раз или два, глубокой ночью, Андрей слышал кое-какие подробности. Он знает, что масштабы лжи чудовищны. И что она подавляет своей властью.

Он убежден: сам Волков не верит, да и не может верить, ни единому слову из того, что говорит, однако им движут подлинные эмоции. К тому же он обладает властью наделить качеством подлинности любые свои подозрения. А раз он может обосновать их логически, тогда врачам, просто выполнявшим свою работу, придется признать, что в действительности они мясники, лжецы и заговорщики. И ему, Андрею, тоже придется с этим согласиться. Все, даже большие шишки в администрации больницы, понимают, что это параноидальный бред отца, который никак не может принять ужасный и непредвиденный факт, что у его сына рак. Но Волков с легкостью превратит ложь в правду, потому что таково его ремесло. Если он заподозрил злодеяние, значит, злодей будет найден. Именно так они обошлись с Василием Лариным. Тот думал, что следует всем инструкциям по научному обмену данными с американскими исследователями. Он и сам не понял, как превратился в американского шпиона. Так что, возможно, Волков и принимает факт случившегося с Юрой. Просто он хочет кого-нибудь за это наказать.

«Но как вообще вышло, что я нахожусь в одной комнате с этим человеком? — спрашивает себя Андрей, в то время как врач внутри него отмечает бледность, затрудненное дыхание и расширенные зрачки Волкова. — Мы с Аней всегда были осторожны. Нам казалось, мы предусмотрели все, что