Любовный недуг - Анхелес Мастретта

Эмилия тоже рассказала ему о своей жизни, не упустив ни одной важной детали. Начиная с привязанности к своей умной и проницательной матери, которую она вспоминала улыбающейся среди цветов в коридоре их дома, и своего преклонения перед отцом, который пел, как молился, среди фарфоровых банок и старинных книг его аптеки, и кончая поездкой в Чикаго и своим возвращением вдогонку за мужчиной, которому она отдала сердце в пятилетнем возрасте и с которым не собиралась расставаться никогда. Когда она это сказала, у нее задрожали ресницы от набежавших слез, но она так элегантно справилась с собой, что дон Рефухио решил, что она – лучшее из случившегося с ним за последнее время, не считая, конечно, обильного обеда, положившего конец его долгому посту.

– Значит, ты врач? – спросил он ее, чтобы помочь ей скрыть волнение.

– Да, – сказала Эмилия, впервые признавшись вслух, что эта страсть у нее тоже с детства и что с ней ей тоже никогда не хотелось расставаться.

– Не расстраивайся, есть вещи, с которыми ничего нельзя поделать, – сказал старик, погладив своей костлявой дрожащей рукой округлую и белую руку девушки. – Ты сама того не знаешь, но ты старше твоего мужчины на много жизней, – добавил он и следующие полчаса рассказывал ей, какая по счету реинкарнация у той души, что спрятана в ее теле.

Было уже больше шести вечера, и звон бокалов и ругательств разносился по всему залу, когда Даниэль вернулся за столик с кучей разных историй, одна невероятнее другой. Он не закрывал рта следующие полтора часа. А Эмилия сделала для себя вывод, что из этой заварухи между вильистами, сапатистами и каррансистами действительно побежденными выйдут только либералы, те, что посередине, как они.

– Бесполезно сожалеть о том времени, когда тебе выпало жить, – сказал Рефухио. Он, чтобы помочь себе выслушать рассказ о стольких не поддающихся разгадке преступлениях, страшных предательствах и несбывшихся надеждах, начал пить анис с бренди, как только увидел Даниэля, подходящего к столику.

– У Рефухио больна дочь, – сказала Эмилия, прерывая восхищенную речь Даниэля о перипетиях революции, словно он пересказывал роман.

– Тебе всегда наплевать на самое важное, – сказал Даниэль в ответ. Он небрежно поцеловал ее и предложил ей пойти навестить дочь Рефухио, пока он закончит разговор.

Эмилия отправилась с доном Рефухио в большой барак в деревне Мискоак, где он жил. Там она познакомилась с его внучкой, хрупкой и смешливой, старавшейся скрыть свою болезнь, силой завладевшую ее телом. Наедине, пока Эмилия осматривала и расспрашивала ее, девушка попросила ее никому не рассказывать, что болезнь такая тяжелая, пусть все думают, что это от голода, ведь вокруг столько голодающих, которые выглядят так же, поэтому никто ничего не заподозрит.

– Если суждено умереть, – сказала она ей, – пусть лучше это будет неожиданностью, чтобы не мучить всех вокруг.

Ее болезнь была неизлечима. Эмилия поняла это, едва взглянув на нее. Но если бы она отдыхала и лучше питалась, то пожила бы подольше, чем так, работая без отдыха, пока ее тело обессилившего животного не сможет больше двигаться. Она попросила девушку не отказываться от помощи, поменьше работать, не вставать очень рано на дойку и не развозить вместе с мужем молоко по городу.

– Не просите меня умереть прямо сегодня, – ответила ей девушка с неподражаемым высокомерием.

Эмилия пообещала прийти на следующий день и разрешила дону Рефухио с его пьяным горем проводить ее до дверей дома в районе Рома.

– Моя Эулалия скоро умрет, не так ли? – спросил он по дороге, даже не остановившись, чтобы выслушать ответ. – В довершение всего уйдут эти негодяи, виновные в нынешнем голоде и страхе, чтобы им на смену пришли другие, еще большие негодяи. Я уже сейчас могу тебе это сказать: победят те, другие. И только потому, что они знают, чего хотят, а не потому, что они смелее или шустрее этих.

Эмилия ничего ему не ответила, обняла его и вошла в дом. Ей нечего было сказать. Ей хотелось бы не молчать, а наплести старику три короба лжи, чтобы он поверил в хорошее, но она решила, что он не заслуживает подобных уловок. Было около одиннадцати. Она поднялась по лестнице, уверенная, что Даниэль уже вернулся. Но Консуэло ничего не могла о нем сказать, только лишь мешала ей своей болтовней о том, что на рынке невозможно достать ничего им на ужин. Все продуктовые магазины были закрыты, неизвестно, какие деньги были в ходу и как надолго, а она думала, что нужно поскорее избавиться от бумажных денег нынешнего правительства, потому что, если, как все говорят, победят каррансисты, через год у нее будет два баула ни на что не годных бумажек, чтобы оплакивать над ними потом свою расточительность.

Эмилия слушала ее как еще один голос в грохоте бури, приближение которой она почувствовала, когда увидела, как пылко Даниэль заигрывал с политикой в ресторане. Она всегда знала, что ему не хватает войны их тел, чтобы жить в мире. Да он и не хочет жить в мире, и сколько бы попыток ни предпринимала ее изощренная фантазия, чтобы удержать его, он всегда найдет иное применение своему беспокойному нутру и не перестанет поклоняться авантюре. Может быть, таковы все политики: не умеют довольствоваться личной жизнью. Она опять начинала уставать от борьбы с мужчиной, который поставил целью отказывать себе в счастье спокойной семейной жизни.

Какое-то время она шагала из конца в конец гостиной, пока ее взгляд не наткнулся на то самое кресло, в котором несколько лет назад она провела бессонную ночь в ожидании, когда же Даниэль с его непокорным смехом и озорным телом позвонит в дверь. Одного этого воспоминания хватило, чтобы по всему ее телу, от головы до ног, пробежала, как всегда, волна злости на эти никому не нужные размышления. И она не захотела позволить себе еще одно. Она сказала «спокойной ночи» Консуэло и надела ночную рубашку из французского шелка, которую англичанин держал в шкафу для своих временных любовниц.

Она легла в кровать, чувствуя прикосновение гладкой ткани к своему телу новобрачной и отказываясь проронить хоть слезинку по своей одинокой первой брачной ночи.

Даниэль вернулся на рассвете. Он тихонько вошел в спальню, где безмятежно спала Эмилия, подобная прекрасной статуе среди белоснежных простыней. Начало светать, когда он наконец опустил на постель свое тело, опьяненное напитком из всевозможных новостей, пустых разглагольствований и опрокинутых рюмок. Эмилия почувствовала его приближение и проснулась, открыла огромные глаза, в которых был знак вопроса, но тут же закрыла их снова. Ее спутанные волосы разметались по подушкам. Даниэль окунулся прямо в черный беспорядок этих кудрей, завернувшись в их запах, как в благую весть, потом обнял одной рукой ее тонкую талию, разрезавшую ее пополам, и прилепился своим голым телом к той части ее существа, которая, как он полагал, бодрствовала.

В девять часов солнце застало их в любимой позе, далеких от всех страстей, пытавшихся разлучить их. Пленник в теле этой женщины, рождавшем новые звезды, когда она со стоном повторяла его имя, словно благословляя его, Даниэль снова ощутил, что мир далек от совершенства и что глупо по нему скитаться. Он выпил Эмилию как эликсир жизни, рассеявший все его тревоги до последней, и спал долго, и ни одно желание не смутило его сон. Когда он проснулся, был полдень, и место рядом с ним, которое должна была занимать Эмилия, остыло уже несколько часов назад.

Он вышел из спальни полуодетый, во весь голос выкрикивая ее имя, словно потерял ее на поле боя. Увидев его, сеньора Консуэло сказала, что Эмилия ушла около двух часов назад в госпиталь Красного Креста. Даниэль выслушал эти слова как оскорбление и проклял тот час, когда она отдала свою душу медицине. Почему в этой неразберихе ей не пришло в голову стать певицей или генералом, почему именно врачом, почему она выбрала эту профессию, которой занималась, даже не имея диплома, с гордостью и непреклонностью ученого? Профессию, делавшую ее недоступной, когда он срочно нуждался в ней, как другие – в хирургическом вмешательстве. Дерьмовая профессия, профессия, не способная забыть ужас, профессия, покидающая всех и все на свете, чтобы не покинуть в беде больного, профессия сумасшедших, мазохистов, зазнаек. Профессия для некрасивых мужчин, для мерзких старух, для всех слабаков, решивших стать героями, но не для Эмилии, которая коварно оставила его, потому что ничто, а уж тем более грязь и боль, не было достойно внимания этой женщины, чьи тайные источники наслаждения и сокровища всегда принадлежали только ему.

Он выругался так, что заставил перекреститься Консуэло, и полез в ванну, чтобы забыться и избавиться от ощущения, что его предали.

Он ушел из дома за пятнадцать минут до возвращения Эмилии, которая хотела поговорить с ним о бедности и запущенности больниц, о том, что люди умирают от тифа, а причиной тифа был голод и что если он и его война не знают, как залечить все эти язвы, то зачем они ввязались в эту драку? На кой черт нужна была их революция?